Воспоминания
Шрифт:
— Хм, запомнит француз музей — пусть поучится. В Большой парижской опере не музей, а недоразумение! Впрочем, у них там есть интересные вещи по технике сцены — у меня в этом отношении дело — табак.
Все более учащались групповые посещения музея. Приезжали выпускники театральных курсов, группы актеров театра Корш, Введенского народного дома, которым заведовал отец. Среди последних частым посетителем стал совсем молоденький, обаятельный новый премьер, которого отец где-то откопал и которому сулил большое будущее, — Ванечка Мозжухин. Отец не ошибся, через несколько лет Мозжухин стал премьером Драматического театра в Москве, а затем прогремел по экранам сперва России, а потом и мира как киногерой.
Как-то однажды, в одну из суббот, поздно
— Так мы сейчас приедем, — зазвучал голос в аппарате, — нас тридцать! — и повесил трубку.
Хорошо зная утвердившуюся в то время, в связи с капустниками, моду на разыгрывание в среде художе-ственнпков, отец забеспокоился. Действительно могло приехать тридцать человек! Чем кормить?! Разрешение этого вопроса было предоставлено матери. Ввиду позднего времени мать созвонилась с нашими родственниками, жившими напротив, и оттуда были срочно принесены какие-то аварийные запасы продовольствия. Художественники прибыли — конечно, их оказалось значительно меньше названной в телефон цифры, но все же человек более пятнадцати. Подробностей этой субботы не помню, знаю только, что она была очень оживленной и шумной. Были тогда у нас и Качалов, и Москвин, и Лужский, и Балиев, и многие другие. Помню, как они, уезжая под утро, стояли в передней в шубах и пели: «Прощайте, прощайте, пора нам уходить!» С этим пением они и вышли на улицу.
Групповые посещения музея в это время стали даже удобнее для отца — они отнимали у него меньше времени, а с ростом общественной деятельности и популярности отца свободных часов у него оставалось все меньше и меньше.
Помню, как отец с матерью, воспользовавшись свободным вечером, поехали в гости к деду Носову — там был какой-то табельный день. Перед отъездом родители, как всегда, сказали мне, куда они уезжают, но отец строго-настрого запретил кому-либо, кто будет звонить по телефону, сообщать его номер. Он хотел отдохнуть. Все это происходило через несколько дней после смерти Льва Толстого. Я очень живо переживал смерть великого писателя. Во время его болезни беспрестанно бегал к Павелецкому вокзалу, где всегда собирался народ, чаявший получить какие-нибудь сведения о ходе болезни гениального старика. Тут же продавались бюллетени его болезни. Старшие, так же как и я, переживали великую утрату, понесенную
Россией, но это не помешало им отправиться поразвлечься. В тот вечер я сидел у себя в комнате за подготовкой уроков, когда зазвонил телефон. Говорили из секретариата Московской думы и срочно требовали отца к аппарату. Я ответил, что его нет дома и что куда он уехал, я не знаю. Тогда меня спросили, кто говорит, и попросили не вешать трубки и обождать. Через несколько секунд тот же голос спросил, не знаю ли я, когда отец приедет домой. На мой ответ, что предполагаю, что поздно, меня снова попросили подождать. Вскоре мне сообщили, что сейчас со мной будет говорить московский городской голова Николай Иванович Гучков. Гучкова я знавал — он изредка бывал у нас. Не прошло и минуты, как в трубку зазвучал знакомый голос:
— Дело вот в чем: нам срочно нужен Алексей Александрович. Московское городское самоуправление избрало его представителем города Москвы, чтобы возложить венок и присутствовать на похоронах Льва Николаевича Толстого. Надо выехать в Ясную Поляну сегодня — специальный поезд отходит с Курского вокзала в двенадцать ночи.
Я ответил, что немедленно попытаюсь поймать отца где-нибудь по телефону и передать ему наш разговор.
— Нет, — возразил Гучков, — мне нужен ответ немедленно. Скажите, вы можете его разыскать?
— Могу.
— А можете вы мне гарантировать его согласие?
Взвесив все обстоятельства дела, я твердо ответил:
— Могу.
— Ну, тогда, — продолжал Гучков, — передайте ему, что думский курьер с венком будет ждать его у главного входа вокзала
Я немедленно позвонил отцу и сообщил ему всю суть дела.
— Да ты что? — фыркнул отец, — обалдел, что ли?
Сейчас десять часов вечера, я не одет, не собрался, да и потом я устал — куда я поеду?!
Видя, что его не убедишь, я попросил к телефону мать, передал ей все подробности и, таким образом, умыв руки, повесил трубку. Не скрою, что я ждал в этот раз возвращения родителей не без волнения. Поздно вечером мать приехала домой одна, — отец, убежденный уговорами всех присутствовавших в тот вечер у деда, отправился на вокзал, взяв все необходимое для путешествия у деда.
С нетерпением ожидали мы возвращения отца. Он приехал через день. По его словам, когда он в вечер отъезда приехал на вокзал, то еле смог протиснуться на платформу к своему вагону. Все кишело народом, осаждавшим поезд, отходящий на Тулу. Все вагоны, плацкартные и бесплацкартные, были переполнены люди ехали, стоя в коридорах и проходах, на площадках и переходах. Делегатский вагон охранялся жандармами. Толпа была самая разношерстная — студенты, офицеры, педагоги, актеры, рабочие, — все желали попасть на похороны. Волнение толпы объяснялось тем, что только что стало известно, что по распоряжению из Петербурга все специальные поезда на Ясную Поляну были отменены и отходящий поезд был последним, который поспевал к выносу. Толпа никого не пускала к вагонам, но венок от городской думы в руках отца и слова «делегат города Москвы» оказывали магическое действие, и люди теснились, чтобы дать проход представителю общественности. Несмотря на то, что вагон был делегатский, он был переполнен случайными людьми, попавшими сюда по знакомству. Так и отец, увидав на платформе беспомощно старавшегося устроиться на ступеньках С. Е. Павловского, затащил его в делегатский вагон и усадил рядом с собой.
Рано утром приехали на Засеку. На станции небольшое количество усадебных экипажей ожидало поезд. На один из них усадили отца с его венком. Родовое гнездо Толстых, с обширным залом, посреди которого в мудром величии лежал гениальный завершитель целой эпохи русской литературы, навсегда запечатлелся в памяти отца. Он сидел в столовой, беседуя с Софьей Андреевной, которая оказывала ему, как официальному представителю, особое внимание. В тот день в Ясной Поляне официальные лица вообще были не многочисленны — некоторым запретили ехать на похороны, а некоторые побоялись. В разговоре Софья Андреевна встала, прошла в угол комнаты и взяла стоявшую там палку Толстого.
— Вот, — сказала она, — палка Льва Николаевича, — как он ее сюда поставил, так она и стоит здесь.
Ее голос дрогнул. Отец взял столь знакомую но фотографиям палку и подержал ее в руках.
— Хотел я, — рассказывал отец, — попросить у ней эту палку для музея — ведь у ней всего этого много, да как подумал, сколько еще этой женщине терпеть и страдать от всяких разговоров, — ведь, как-никак, целый век со стариком прожила, кто из них нрав, кто виноват, не нам разбирать, дела семейные — дела темные, и никто в них не судья, — как-то неловко стало. Да тут еще кто-то перебил нас. А в сущности, конечно, надо было бы попросить.
Сами похороны Толстого, бесчисленные толпы крестьян, множество искренних почитателей из интеллигенции, сырая русская осенняя природа произвели на отца еще большее впечатление. Впоследствии он часто вспоминал этот эпизод из своей жизни и, рассказывая о нем знакомым, неизменно кивал головою в мою сторону и добавлял:
— А все он — не будь его, я так бы и не попал на похороны Толстого!
В свое время я искренно скорбел, что не попал тогда на похороны Толстого, который всегда был и будет моим любимым русским писателем-прозаиком. До сего времени, перечитывая страницы Толстого, я ощущаю дрожь восторга от силы его слога. С завистью всю жизнь я смотрел на людей, видевших и знавших писателя. Отец не был знаком с Толстым, но видел его неоднократно, в особенности во время постановки «Плодов просвещения» в Малом театре.