Восток в огне
Шрифт:
Будешь в постели лежать
Стара, холодна, одинока,
Твоя дверь никогда не откроется
В шумную полночь, никогда на рассвете
Не рассыплются яркие розы на пороге твоем!
Слишком рано – ах, ужас!
Плоть становится дряблой и сморщенной,
Чистый цвет уходит с лица
И
Седа ты
Отрывки, которые цитировал Ацилий Глабрион, представляли собой серию ехидных шуток в адрес других гостей, которых он, несомненно, считал слишком невоспитанными, чтобы заметить их.
Как продолжался этот пассаж о позднем прибытии? Ты можешь быть невзрачной, но ночью покажешься красоткой подвыпившим: мягкий свет и тени скроют твои недостатки.
В данный момент Деметрий никому ничего не мог сказать. Поделись он своими соображениями с пьяным Баллистой, последствия вполне могли быть катастрофическими. Но, по крайней мере, он разгадал маленький хитрый секрет самодовольного римского патриция.
Ярхай подал сигнал, и появились венки из свежих роз и чаши с духами - символы того, что время еды закончилось и вот-вот начнется время серьезной выпивки и тостов. Деметрий возложил венок на голову Баллисты и поставил свою чашу с духами рядом с правой рукой. Помазав себя, Баллиста жестом велел молодому греку подойти поближе. Северянин взял запасной венок, который Ярхай предоставил именно по этой причине, и возложил его на голову Деметрия. Затем он умастил чело мальчика.
– Долгой жизни, Деметрий.
– Долгой жизни, Кириос.
– Тост – Ацилий Глабрион и не думал умастить чело своему рабу, или увенчать венком – Тост за нашего хозяина синодиарха, защитника каравана, стратега, генерала. Воин, чей меч никогда не спит. За человека, который шагал по колено в персидской крови, чтобы освободить этот город. За Ярхая!
Прежде чем компания успела выпить, Ярхай повернулся и впился взглядом в молодого римлянина. Видавшее виды лицо синодиарха исказилось от едва сдерживаемого гнева. На сломанной правой скуле дернулся мускул.
– Нет! Никто не будет пить за это в моем доме.
– Ярхай посмотрел на Баллисту.
– Да, я помог положить конец оккупации этого города Сасанидами, - его губы скривились от отвращения.
– Ты, наверное, еще слишком молод, чтобы понять, - сказал он северянину, - А этот, наверное, вообще никогда не поймет, – он мотнул головой в сторону Ацилия Глабриона и сделал паузу. Его глаза были устремлены на Баллисту, но взгляд - вглубь собственной памяти.
– У многих из персидского гарнизона были здесь семьи. Да, я брел по щиколотку в крови - крови женщин, детей, грудных младенцев. Наши отважные сограждане восстали и устроили им резню, изнасиловали, пытали, а затем убили их – всех до единого. Они хвастались, что "очищают" город
Взгляд Ярхая снова сфокусировался. Он посмотрел на Батшибу, затем на Баллисту.
– Всю свою жизнь я убивал. Таков хлеб синодиарха. Ты защищаешь караваны. Ты разговариваешь с кочевниками, живущими в пустыне. Ты лжешь, обманываешь, подкупаешь, идешь на компромисс. И когда все это перестает помогать, ты убиваешь.
– Мне снятся сны. Плохие сны.
– лицевая мышца дернулась.
– Таких снов я бы не пожелал даже Анаму и Огелосу… Вы верите в загробную жизнь, в наказание после смерти?
– его взгляд снова стал расфокусированным.
– Иногда мне снится, что я умер. Я стою в роще черных тополей у океанского ручья. Я плачу перевозчику. Я пересекаю ненавистную реку. Радамант выносит мне приговор. Я должен отправиться по дороге на поля наказаний Тартара. И они ждут меня - "добрые", демоны возмездия, а за ними и другие: все те, кого я убил, их раны все еще свежи. Нет необходимости спешить. У нас есть вечность.
– Ярхай глубоко вздохнул, а затем улыбнулся самоуничижительной улыбкой.
– Но, возможно, у меня нет монополии на внутренних демонов...
Патрицианский голос Ацилия Глабриона протяжно нарушил тишину.
– Обсуждаем бессмертие души. Это настоящий симпозиум, настоящий сократовский диалог. Не то чтобы я когда-либо на мгновение заподозрил, что послеобеденная беседа в этом уважаемом доме будет напоминать беседу на обеде у Тримальхиона в "Сатириконе" Петрония, - все в его манерах говорило о том, что он именно так он и думал.
– Вы знаете, все эти ужасные выскочки, плохо образованные вольноотпущенники, несущие чушь об оборотнях и тому подобном.
Баллиста тяжело развернулся. Его лицо раскраснелось, глаза неестественно блестели.
– Моего отца зовут Исангрим. Это означает "Серая маска". Когда Водан зовет, Исангрим откладывает копье и предлагает Всеотцу свой меч. Он танцует и воет перед стеной щитов. Он носит плащ из волчьей шкуры.
Воцарилась ошеломленная тишина. Деметрий слышал, как шипит масло в одной из ламп.
– Боги преисподней, ты хочешь сказать, что твой отец - оборотень?
– воскликнул Ацилий Глабрион.
Прежде чем северянин смог ответить, Батшиба начал декламировать по-гречески:
Голодные, как волки, что рвут и рвут сырую плоть,
Сердца полны безумием, что никогда не гаснет,
На скалах, разрывая большерогого оленя,
Они пожирают добычу, пока их челюсти не станут красными от крови
...но ярость, которую никогда не поколебать, тлеет в их груди.
Каждый в империуме знал поэзию Гомера. Батшиба улыбнулась.