Вот мы и встретились

Троичанин Макар

– Да что вы! – искренне возмутился он. – Исключено! – решительно отмёл даже малейшие подозрения на собственную аморальность.

Она исподтишка искоса, не поворачивая головы, ещё раз оглядела его. «Ну и тоже дурень!» - обиделась за себя.

Опять замолчали, привыкая к новой неожиданной ситуации.

– А как отнесутся к появлению чужого мужика ваши домочадцы? – осторожно спросил он.

– Никак! – отрезала, снова разозлившись и на себя за то, что тащит в дом абсолютного незнакомца, и на него за то, что согласился. – Их нет, - и пояснила: - Я живу одна.

Он тактично не выразил никакого отношения не только к неожиданной, но и в некотором роде щекотливой ситуации. «Наверное», - подумалось ей, - «тоже соображает, зачем его берут в холостяцкую берлогу». Пришлось даже порозоветь и снова мысленно обматерить себя

самыми последними матюгами за спонтанную артистическую неуравновешенность. «Да и что с меня взять-то?» - подумалось с горечью. – «С серенькой актрисочки, занятой на вторых-третьих ролях в захудалом театрике, сомлевшей от близости настоящего мужика. Нет», - возразила себе, - «тут взыграла жалость не только к нему, но и к себе, одиноко прозябающей длинными вечерами у паскудного телеящика. Хочется чего-нибудь новенького, какого-нибудь взбалмошного стрессика, а где его добыть?» Они оба как-то отъединились и надолго замолчали, не представляя, как будут, вернее, как должны развиваться их временные взаимоотношения. Наконец, мужик очнулся:

– Нельзя ли остановиться у какой-нибудь суперлавки? Надо бы чего-нибудь прихватить на ужин, а то с длинной дороги подсосало невмоготу.

Она тут же подрулила к тротуару у ярко освещённого «лондоншопа».

– Не задерживайтесь, - попросила, - здесь нельзя долго стоять.

– А вам чего-нибудь взять?

– Нет, я не ем на ночь.

– Я мигом, - пообещал увалень.

Оставшись одна, она ещё раз наказала себе: «Никаких вольностей!» и добавила вслух:

– Исключено!

Да и он, судя по всему, не из расцивилизованных шуриков, чтобы нарушить данные твёрдые обещания. А утром она спокойненько разберётся, зачем, обеспамятовав, связалась с незнакомым мужланом.

Вернулся он с большим чёрным пакетом, скрывавшим содержимое.

– Можно жить! – пообещал, весело улыбаясь. – Я по роду своей профессии привык как-то больше заправляться по вечерам.

«Типичное мужское животное!» - брезгливо подумала она. – «Нет, чтобы всячески ублажать женщину, бескорыстно давшую приют, клеить ей уши комплиментами, так нет – он, лохотрон, в первую очередь печётся о собственном брюхе. Все они такие, скоты!»

– Наверно, думаете, - обратил он, наконец, внимание на её сосредоточенно-напряжённое лицо, - навязался, мол, нахал, на мою шею. Вы, если передумали, гоните меня без долгих раздумий – не велик барин, и на вокзале перекантуюсь.

– Велик, - улыбнувшись, возразила она не поворачивая головы и тут же возмущённо подумала: «Сам бы вылез и исчез без рассуждений, и дело с концом! Ан, нет, сидит, хитрец! Кается, а сидит». – Уже приехали, - сообщила приятную новость, резко свернула в дворовый проезд и там медленно вырулила на давно застолблённое место. Молча, требовательно взглянула на него, и он, поняв, заторопился вывалиться и забрать свои вещи, загрузив обе руки. Заперев дверцы и прихватив тощую сумку, она включила сигнализацию и, не дожидаясь постояльца, пошла к подъезду широким размашистым шагом. Мягкие автоджинсы, разношенные кроссовки и бархатная курточка, не застёгивающаяся спереди, не стесняли движений, давали приятное ощущение свободы. Не оборачиваясь, словно властная супруга, вошла в подъезд, а он неуклюже, обременённый вещами, заторопился следом. И в лифт вошла, не ожидая, первой, а он, боясь задеть её, кое-как уместился рядом, стараясь втиснуться в угол. – Ну и здоров! – похвалила с восхищением, наконец-то разглядев во весь рост, выше её на голову. Засмущавшись, словно его уличили в физической ущербности, здоровяк виновато забормотал:

– Есть… маленько…

Поднялись на шестой этаж. В прихожке она привычно, не наклоняясь, ловко сбросила кроссовки и, сообщив ему:

– Тапочек на вас нет, - и сама ушла в комнаты в носках. Не задерживаясь, принесла из спальни цветные, немаркие, простыни и наволочку вместе с новеньким верблюжьим одеялом, бросила на вместительный диван, сказала самовольно навестившему кухню постояльцу: - Ваше место, - словно собаке и, оставив его разглядывать изящный интерьер женского жилища, представленный, кроме шикарного диванища, двумя глубокими мягкими креслами, широкоэкранным телевизором с музцентром, журнальным столиком со стеклянной столешницей и несколькими пейзажными олеографиями на крашенных в лимонный цвет стенах, прошла в ванную. Там постояла в раздумье, но привычно погрузиться в расслабляющую тёплую воду с нервоукрепляющими

солями не решилась, а просто хорошенько умылась и опять удалилась в спальную крепость, заперев дверь на ненадёжную защёлку. Сняла только курточку и улеглась на девичью узкую кровать, с наслаждением вытянув усталое тело. Взяла из прикроватной тумбочки потрёпанный томик пьес Чехова и принялась в несчётный раз перечитывать последнюю сцену «Дяди Вани», пьесы, в которой ей за пять лет службы в театре так и не удалось сыграть Соню. Последний монолог, отложив книгу, произнесла вполголоса по памяти: «Что же делать? Надо жить! Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный, длинный ряд дней и будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба. А когда настанет наш час, покорно умрём, и за наши страдания бог сжалится над нами, и мы увидим жизнь светлую и прекрасную и на наши теперешние несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой и отдохнём. Я верую, дядя Ваня, верую горячо, страстно». И Соня встаёт на колени, положив утомлённую голову на руки дяде Ване. «Мы отдохнём…» У Марии Сергеевны даже слёзы навернулись на глаза. Вот бы дядей Ваней был этот Иоанн, большой и надёжный. Она тут же представила, как бесстрашно кладёт голову на его мягкие крупные ладони, лежащие на коленях, и рассмеялась, вспомнив пробку: «А здорово у него получилось!»

Обычная вечерняя тягучая хандра сегодня почему-то дала передышку. Захотелось выйти и посмотреть, что там натворил этот дядя Ваня, но она пересилила желание, и тут же услышала осторожный стук в дверь.

– Не хотите ли слегка перекусить? – раздался приглушённый дверью рокочущий басок.

– Я же сказала, - вспылила она без причины, - что не ем на ночь, - сказала, не подумав, только чтобы возразить.

– Ну, тогда стакан чаю? – настаивал дядя Ваня. – Я заварил свежачок.

Она, чуть помедлив и решив, что выдержала характер, поднялась и отворила дверь.

– Пожалуй, - согласилась сухо.

Он вежливо отступил, и привереда гордо проследовала на кухню, сгорая от любопытства, что он там сообразил. «Уж, конечно, колбасу с батоном, да ещё, небось, докторскую – на что ещё хватит мужской фантазии?» Когда же узрела непривычно богатую, но одновременно и скромную сервировку, и виду не подала, что разочарована и удивлена. «А он, оказывается, несмотря на страхолюдный вид, совсем домашний». На столе в плоской тарелке красовался приличный шмат красно-коричневой ветчины, наполовину нарезанный на тонкие аппетитные пластики. На другой тарелке повалились друг на друга ломтики ноздреватого сыра с выступившими капельками влаги. Рядом, прямо на столешнице – какой-то необычный жёлтый хлеб с коричневой корочкой. В дополнение ко всему убийственному холестерину, ещё и пачка новозеландского масла, и совсем уж провокационное ожерелье из эклеров. Крупные конфеты в разрисованных цветами фантиках казались в обжорном натюрморте совершенно лишними и явно предназначались хозяйке. Она уселась на привычное место у холодильника и требовательно уставилась на косматого метрдотеля. «С такой волосатой мордой нельзя подпускать к готовке – всё будет в волосьях», - подумала непримиримо. А он, осторожно примостившись напротив, на неудобном узком пластмассовом табурете, снял полотенце с заварника и, потянувшись к её чашке, осведомился:

– Вам как: пожиже или погуще?

– Не жмотьтесь! – ответила резко и ещё раз оглядела обжорку на столе, решив, что диета диетой, а пошамать малость хотя бы разок да на дармовщинку не повредит. И потому решительно ухватила сдвоенные ломтики хлеба, втиснула между ними наиболее толстенький пластик ветчины и сунула бутерброд в рот, нагло глядя на щедрого гостя. Тот не замедлил последовать её примеру, обнажив крупные ровные и белые зубы. «Как у зверя!» - неприязненно определила она.
– «Такими не то, что ветчину – кости грызть можно».

Они дружно, прихлёбывая почти коричневый чай, почти справились и с ветчиной, и с сыром, и с горчичным хлебом. Можно и передохнуть перед повторным чаем и спокойно обозреть приговорённое ожерелье.

– Кем это вы вкалываете, что поесть можете только вечером? Военный? – спросила и сразу же сама себя опровергла, сообразив, что лохматых в армии не держат. Разве что только ради естественного камуфляжа в какой-нибудь сверхсекретной операции где-нибудь на Кавказе.

– Нет, в армии, слава богу, никогда не был, - отказался он от престижной службы. – Я, можно сказать, приземлённый исследователь, землекоп, собиратель и коллекционер камней…