Вот мы и встретились

Троичанин Макар

– Слушаю, - басовито донеслось издалека, обрадовав сердце.

– Здравствуйте, Иван Всеволодович, как ваше «ничего»? – Мария Сергеевна невольно улыбнулась, представив его опешивший лохматый вид.

– Вы? – голос его напрягся. – Здравствуйте, вот обрадовали.

– Вряд ли, - она убрала улыбку. – Так и не удалось нам встретиться, не судьба.

– Уезжаете? – мигом сообразил он.

– Уже уехала, - подтвердила она, и наступило молчание.

– Что ж не предупредили заранее, я бы подъехал, - приятный басок утратил приятный рокочущий оттенок, стал тусклым и даже… болезненным.

–

Не смогла, я была в глубочайшем цейтноте, - Марии Сергеевне было непривычно и неприятно оправдываться, - нужно было за полтора дня столько дел переделать, что не только на разговоры, на сон времени не хватало. Вряд ли что-либо получилось путное из скомканной встречи. – Она воодушевилась от осенившего вдруг оправдания: - Знаете, так бывает: двое жаждут, прямо-таки страждут встретиться, чтобы серьёзно поговорить, а встретятся и не найдут, как сговориться – язык не слушается, мозги тормозятся, и темы общей нет. Мне кажется, что для обстоятельного разговора нужно, прежде всего, долгое общение, чтобы нужный разговор или сам собою возник без натяжки, или отмер за ненадобностью, не начавшись. Как вы думаете, вы же философ?

Он там усмехнулся кисло и натянуто.

– Думаю, что неплохо было бы всё же встретиться, чтобы обсудить и эту тему. Куда вы едете? Можно мне с вами?

Она засмеялась, обрадовавшись его настойчивости.

– К сожалению, нельзя. Мы – на самый краешек земли, только не ваш, а северный, где всё бело, даже медведи, и люди, бледные и угрюмые, живут в закрытой паспортной зоне – вас не пустят. – Опять замолчали, теряя нить натянутого разговора.

– Вы сказали «к сожалению», значит, ещё есть какая-то надежда, она не убита наповал, хотя и отдалилась неведомо насколько? Надолго вы? – а голос его звучал без надежды.

– Как минимум – на месяц, как максимум – на два.

– Убита!

– Господи, ну, зачем вы так! – она стала злиться, ненавидя в мужиках, особенно в больших, пессимизм. – Есть вы, есть я, - Мария Сергеевна понимала это в широком смысле, - разве этого мало?

– Хотелось бы большего. – Оба поняли, что дальнейший разговор ни о чём бессмысленен.

– Иван Всеволодович, извините, мне пора в вагон, поезд вот-вот уйдёт.

Он, окончательно смирившись с потерей, даже нашёл силы для шутки:

– Вот было бы здорово!

– Нельзя, - опять это убийственное слово, - вы же сами говорили, что главное в жизни – дело, работа, а остальное им в подмогу, так?

Он тяжко вздохнул.

– Приходится мириться с собственной возвратной хилософией. Я вам напишу письмо.

– Электронное? – обрадовалась она окончанию тяжёлого расставания.

– Нет, я не доверяю технике. – Она вспомнила, что он, в отличие от большинства мужчин, и авто не любит. – Мне чудится, что такие открытые письма читают все, кому не лень. Я напишу вам обычное, почтовое.

– А я смогу получить его только через месяц-два, и за это время много воды перемешается и в Тихом, и в Ледовитом, и не одно течение сменится.

– А вы мне в ответ расскажете, как прошли гастроли, обещаете? Чем вас поразил Север? – и, чуть помолчав: - Может быть, когда-нибудь течения наших океанов и сольются?

– Может быть, - согласилась она, помолчав. – Ой,

бегу, отправляемся. Иван Всеволодович, приложите телефон к щеке, я вас поцелую, - и, не ожидая исполнения, громко чмокнула в свой. – До свидания, пожелайте мне счастливого пути и удачных гастролей.

– Ни пуха, ни пера! – прокричал он, словно видел её убегающей.

– К чёрту! – и отключила телефон.

Подбежала к тронувшемуся поезду и с помощью проводницы взобралась в вагон. В тамбуре постояла, выглядывая из-за её спины, будто хотела увидеть провожатого, потом, успокаиваясь, перешла к противоположной двери и, глядя на убегающие назад вагоны соседнего состава, пыталась представить себе Ивана Всеволодовича таким, какой он есть теперь, и что он станет делать, проводив её на далёкий Север. Но в смятенной памяти возникала только фигура на тротуаре, мокнущая под чужим дождём. После каждого разговора с ним возникало неприятное чувство, будто её обволакивают липкими стесняющими нитями, словно закоконивают душу, и она всячески сопротивляется, не желая терять ни толики свободы, которой хочет распоряжаться сама, по собственному усмотрению как Лилит. Ладно, что было, то было, что будет, то будет – его удобная хилософия. Энергично потерев виски ладонями, пошла в вагон к соратникам по ссылке.

В плацкартном вагоне им досталось шестиместное отделение, на шестом месте никого не было. Четверо уже распластались в ожидании убаюкивающей качки.

– Дормидонт Егорыч, есть что-нибудь дерябнуть, а то душу жжёт, - Мария Сергеевна села на полку напротив лежащего с закрытыми глазами предводителя творческого вояжа по отсталым северам.

Тот мигом сел, нашарил в уткнувшейся в угол сумке приятные гладкие овалы стеклянной посудины, хранящей остатки «Особой» гадости.

– Сейчас мы её затушим, - пообещал помощнице, - тебе на сколько пальцев? – чуть наклонил горлышко сосуда с жидким джинном над её чашкой.

– Чтобы враз вдарило и – в отключку. – Ей сейчас хотелось только одного: забыться, забыться, забыться, и чтобы не было никакого телефонного разговора, и не было и нет дальневосточного дьявола, и нет её, не знающей, чего хочет и зачем шевелит устоявшийся было омут. Туда, с головой? Ни за что! – Добавь, - попросила бесшабашно, когда вагонный целитель нацедил ей на два пальца, а себе, за компанию, на три. Пьяница нетерпеливо подняла чашку: - За твоё и наше! – и лихо, в два глотка, влила в себя эликсир отупения. Сразу же закашлялась и, зажимая нос пальцами одной ладони, другой замахала, требуя закусь. Сметливый напарник тут же сунул ей солёный огурец и подвинул ближе солёное сало, и ухватил свою чашку.

– Господи, помилуй мя грешного, - пробормотал, перекрестив рот, - и не оставь без пития впредь, - с тем и отправил в горло свои на три пальца так, что и не булькнуло. – Ешь, Маша, успокой душу.

Крыша у Маши поехала почти сразу и почему-то в сторону окна. Пришлось крепко ухватиться за столик, опрокинув пустую чашку. «Почему крутит против часовой стрелки?» - возмутилась она. – «Всё-то против и против! Почему у меня всё против?» И сразу стало беспричинно весело и легко. «Утопила-таки я её, подлую душонку, захлебнулась поперечница!» - и смеялась, слушая занудные плаксы Плаксина.