Вот мы и встретились
Шрифт:
– Конечно, мы согласны, - обрадовалась Алёна. Она вообще готова была продлить жестокие гастроли хоть до весны, лишь бы только угодить красавцу, подольше видеть его.
Пирамидон понимающе улыбнулся:
– Ну, что ж, у нас, конечно, не офицерский клуб, но и мы в разбродных ситуациях придерживаемся мнения младшего.
На том неудавшийся потёмкинский бунт и скис.
Когда вышли на широкую сцену Североморска, отделённую от громадного зрительного зала глубокой оркестровой ямой и высоким раздвижным бархатным занавесом с якорями и звёздами, то даже оробели, уже свыкнувшись с удобной серостью и убогостью непритязательных клубиков, не требующих напряжённых интеллектуальных затрат. И сразу почувствовали, насколько бледными и несуразными выглядят здесь их миниатюры. Даже законченному
На удивление, миниатюры приняли благожелательно, наверное, отдавая дань уважения Чехову, - в меру посмеялись и в меру поаплодировали. Чуть энергичнее встретили «Медведя», знакомого, вероятно, по телефильму. Мария Сергеевна, конечно, не дотягивала до Андровской, а Плаксин, тем более, до Жарова, но местная публика была не такой привередливой и требовательной как московская, и всё сошло удачно. Сошло, но не удовлетворило ни зрителя, ни артистов. Всей траченной актёрской шкурой Мария Сергеевна чувствовала, что ждали от них большего, и ждут ещё, надеются на большее. Пика взаимопроникновения так и не наступило. Что делать, как выкручиваться? Плаксин тоже почувствовал неладное и попытался расшевелить лопарей «Тёркиным на привале», но только чуть всколыхнул ледовую аудиторию.
– Слушай, они, по-моему, уже впали в спячку, - зло оценил он вялый психологический настрой аборигенов. – Будем заканчивать?
– Погоди, - Мария Сергеевна сама вышла с незапланированными стихами.
– Есть в близости людей заветная черта… - похлопали с оловянными глазами, очевидно, не знакомые с внутренними барьерами.
– Меня неверным другом не зови,
Как мог я изменить иль измениться?
Моя душа, душа моей любви,
В твоей груди, как мой залог, хранится. – Но и Шекспир не помог. «Петросяна с гопой им надо!» - разозлилась обиженная драмактриса. «Жалко, что я не отиралась у Успенского, чего-нибудь бы да вспомнила из блатняка».
– Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда приветная! – с отчаянья и злости она перешла от интеллектуальной поэзии к всеядной. И вдруг, сама не ожидая таких самоубийственных подвигов, запела:
– Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Дома она, конечно, выла, но для себя и соседей за стенкой, да и то в паре с Вяльцевой или Юрьевой, диски с записями которых постоянно торчали в магнитоле, но то – дома, а вот так, в одиночку, да ещё со сцены, да для равнодушной публики – никогда. Никогда и не подозревала в себе такого нахальства. Что ж, раз сама сунула голову на плаху, то надо как-то достойно закончить первую и последнюю публичную песню и не сгореть со стыда раньше зрительского топора. Хорошо, что молодчина Стас поддержал с гитарой, и стало как-то легче, спокойнее, свободнее там, где рождался голос. Ушёл сердечный холод, разжались клещи, сжимавшие виски, и глаза стали различать отдельные лица. И не слышно было ни кашля, ни чиха, и даже мобильники не вякали, а дежурный застыл в дверях, разинув рот и продлевая кому-то краткосрочный отпуск. Они все слушали. И не только слушали, но и слышали. Мария Сергеевна видела это и чувствовала по размягчённым лицам, повлажневшим и расслабленным глазам и энергетическим токам, которые, наконец-то, устремились на сцену. Было страшно и… весело. У неё оказалось густое контральто, но что с ним можно сделать, она не знала, не имея профессиональной тренировки и полностью полагаясь дома на напарниц. И сейчас, вспоминая голос Вяльцевой, старалась придерживаться её интонации и напева, не форсируя верхи. Когда пришёл, слава богу, черёд последним строкам, и она старательно взвыла:
– Умру-у ли я-я-я… - то тут же испуганно подумала, что её сравнят с тоскующей тундровой волчицей и вот-вот раздадутся шиканье, рёгот, топанье ног и хлопки рук вразнобой, а то и полетят в голову тухлые селёдки
– Гори, гори, мо-о-о-я-я звез-з-да-а-а… - и замолкла в ужасе, чувствуя, как потекла между лопаток по пояснице и дальше в ложбинку между ягодиц холодная струйка пота, и страсть как захотелось там пошкрябать, но ей не дали, оглушив громом аплодисментов, и кто-то из задних рядов, перекрывая их, басил иерихонской трубой:
– Бис! Бис! Бис!
Мария Сергеевна, медленно возвращаясь из артистического в человеческое состояние с учащённо колотившимся сердцем, поискала трубача глазами, нашла большого тараканистого усача в капитанской форме, широко и освобождённо улыбнулась ему и приветственно помахала рукой, а он вздыбил свои лапищи над головой и загрохотал с неистовой силой, требуя нового кайфа, и она, подчиняясь, снова запела:
– Снился мне сад в подвенечном у-у-бо-о-ре-е…
Встречные лёгкие аплодисменты подсказали, что выбор удачен. Она и сама очень любила этот романс, раскрывающий душу, и пела его сдержанно, без цыганских надрывов и форсировок голоса, свободно отправляя мелодию к звёздам, на море, в затемнённый сад, тихому ветру и молчаливому другу.
– Звёзды на не-е-бе,
Звёзды на мо-о-о-ре-е,
Звёзды и в сердце моём.
Такого ещё с ней не бывало: шквал, шторм, тайфун аплодисментов обрушился на сцену, оглушив и затопив её жарким цунами восторженных криков, хлопанья, улыбок и внутренней радостью от неожиданно прорвавшегося вокального таланта. «Всё же я сумела расшевелить, отогреть их закоченевшие в темноте души», - удовлетворённо билась в голове мысль. – «Я сумела!» А зал требовал нового тепла.
– Бис! Бис! Бис! – неслось уже со всех сторон, и нельзя было отказаться, да и не хотелось – она тоже вошла в творческий раж.
– Сияла ночь. Луной был полон сад… - нервное напряжение спало, что позволило певице глубже вникать в смысл стихов и вернее передавать его интонациями послушного голоса. «Лишь бы не переборщить», - думалось, - «не заорать валаамовой ослицей», - но всё было в меру. Она стала ещё чётче различать лица слушателей и видеть на них отрешённость от сумрачных повседневных забот, погружение во взрослую сказку, и не было равнодушных. И опять горячие аплодисменты, но уже без настырных требований повтора, потому что, слившись с актрисой душами, все верили, что он и так будет. Только один, негодник, сидел, насупившись, в переднем ряду и не удосужился даже пару раз соединить ладони, хотя бы для приличия, и им был никто иной, как К-сри. Он, очевидно, злился и на неё, и на себя за то, что от него скрыли самый выигрышный гастрольный номер, и, конечно, не верил, что голос у Марии Сергеевны прорезался только что. «Ну и хрен с тобой!» - не пожалела она продюсера, оглянулась на кулису, где столпились северные собратья, и узрела, что по дряблым щекам Пирамидона текут слёзы умиления, не удержанные надорванными нервами, а Влад уцепился двумя руками за портьеру, прижался к ней бледной щекой и вглядывался, наверное, внутрь души, выискивая там и своё артистическое вдохновение, и, может быть, уже раздумал бросать подлое дело. Алёны видно не было. Мария Сергеевна подошла к Стасу.
– Мари-и-я Сер-ге-е-евна… Мари-и-я Сер-ге-е-евна… - мямлил он, улыбаясь и не находя нужных слов, чтобы передать своё восхищение, а она, не церемонясь, в эйфории чувств, притянула его за голову и смачно расцеловала.
– Спасибо, друг! – и снова вернулась к зрителям, которые терпеливо ждали, гулко аплодируя в лад. Только Адамов исчез.
– В том саду, где мы с вами встретились… - и ещё:
– Спокойно и просто я встретилась с вами… - а потом:
– День и ночь роняет сердце ласку… - и, конечно:
– Я помню вальса звук прелестный… - она уже лихорадочно ворошила в памяти скудный репертуар и боялась, что собьётся, забыв слова посередине мелодии, да и пора как-то заканчивать затянувшееся дилетантское нытьё, но душевно отогревшиеся тундровики не отпускали, им спешить некуда: всё равно и днём, и ночью всё одно – ночь. И вдруг Мария Сергеевна допёрла, что ей надо сделать, как ублажить публику и завершить выступление. По наитию она вышла к самой рампе и запела, повысив голос:
– Прощайте, скалистые горы,