Вот мы и встретились
Шрифт:
А она, утолив туристическую любознательность и решив, что золотая клетка очень смахивает на номер в пятизвёздочном отеле, в котором никогда не была, занялась прозаической готовкой пищи для творческого желудка. Во вместительном трёхкамерном холодильнике нашлись несколько яиц, пожелтевшее масло, подсохший сыр, кусок твёрдой колбасы, засохшая половина пиццы и початая буханка хлеба, но не горчичного. Освоив стерильно чистую хромированную электроплиту, сварганила на скорую руку холостяцкую яичницу с колбасой и луком, посыпав сверху для понта засохшей резаной кинзой – во всяком случае так было написано на коробке, вскипятила воду и сделала из «Нескафе» бурду с молоком, вылив остатки его из бутылки с сегодняшним последним сроком хранения. Разрезала-разложила готовку по тарелочкам – себе, вздохнув, поменьше, разлила кофе по чашулечкам, добавила тонюсенькие ломтики хлеба и торжественно понесла наверх, стараясь не сверзнуться с крутой лестницы, хотя и не прочь была шмякнуться на чистый ковёр, но природная грация выручила.
– Не изволите ли откушать, господин профессор? – вошла в комнату культ-гиганта, отворив дверь ногой.
Он оторвался
– Умница! Я не прогадал, приобретя такой всесторонний талант.
Ел он жадно и быстро, роняя крошки, и вряд ли наелся. Надо ей приноравливаться к аппетиту самца. Она переложила со своей тарелки большую часть, оставив себе сиротский кусочек. Заморив творческого червя, он встал, подошёл к застеклённому стеллажу, уверенно вытащил толстый потрёпанный том.
– На, почитай, пока я закончу.
– То были сочинения Мейерхольда.
Кое-как справившись с автоматом раскладки диван-кровати, она как прилежная ученица улеглась с незнакомым учебником и попыталась уяснить устаревшие новации опального и уничтоженного театрального гения, но Мейер в голову не лез, вытесняемый ядовитыми мыслями сомнения в том, что поступила правильно, сменяв свободу на кабалу ради будущей эфемерной славы. Так и не придя ни к какому утешительному выводу, пошла на кухню, доела колбасу и, повеселев, сунула корифея под подушку, свято уверовав ещё в студентах, что мысли из книг по ночам перебираются в пустые головы. Расстелила чужую постель, разделась, но не догола, а прикрывшись не прозрачной, а плотной рубашкой, и улеглась, разумно решив по русской старинке, что утро вечера мудренее. Тем более что уже двенадцатый час, а праздничного вечера по поводу союза не предвидится. «Мог бы и в ресторан сводить, скряга!» - подумала гневно и заснула в неуютной постели, не имеющей ни одного тёплого уголка, куда бы можно было сунуть нос.
Ночью проснулась от холода. В комнате было довольно прохладно и тёмно-синё от нависших снежных туч за незашторенным окном. Завернувшись тонким одеялом в цветастом батистовом пододеяльнике, прошла, ёжась, к окну, нашла краник регулировки отопления рядом с радиатором, отвернула до отказа и удовлетворённо вернулась на кровать. Но сон ушёл. Лежала и размышляла, снова терзаясь сомнениями: идти или не идти? Поколебавшись, решила, что нечего оттягивать то, что должно случиться рано или поздно, и чем раньше, тем лучше, чтобы не чувствовать себя чужой и должницей. Какая разница, когда пасть, если это неизбежно? И пошла прямо в одеяле в соседнюю комнату, надеясь на ласку и утешение, но их не было, а был молчаливый механический акт, не принёсший никакого удовлетворения. Когда кобель в изнеможении откинулся на спину, она доверчиво приткнулась к горячему боку в ожидании хотя бы каких-нибудь притворных слов благодарности и любви. Но вместо них услышала мощнейший храп, и тогда встала, ушла в душ, а потом в свою уже нагревшуюся комнату. Почти до утра промаялась без сна, проклиная и его, и себя, и скотскую судьбу актрисы, желающей любым способом выбраться на вершину. «Больше сама навязываться не буду!» - решила твёрдо. – «Кукиш тебе с маслом, боров!» - и наконец-то заснула.
Утром свежевымытая, сияющая счастьем, добродетельная и примерная супруга приготовила гренки с сыром и чёрный кофе. Легонько постучала в дверь к хозяину и псевдомужу.
– Артур Леонидович, завтракать!
Оттуда донеслось недовольное рычание, потом шумное сопение и, наконец, через десяток минут он выскребся в роскошном китайском халате с драконами. «Эх», - посетовала она с сожалением, - «надо было и своих прихватить – классно бы на пару выглядели». Фыркая и сморкаясь, дракононосец долго мылся в ванной и вышел бодрым и собранным, таким, каким она привыкла видеть его на репетициях. Грузно присел к столику, в темпе сметал гренки так, что она еле-еле успела ухватить пару штук.
– Люблю повеселиться, - улыбнулся благодарно, - особенно пожрать. – Выпил кофе, изрядно подсластив его, и заторопился: - Бежим, мне на лекцию.
А ей некуда было спешить, но она всё же поехала с ним, послушать. По дороге ввёл в курс мыслей по преображению её как актрисы. Всё оно предполагалось параллельно с освоением фундаментальных, классических ролей, и первой, учебной, выбрана им Катарина из Шекспировской «Укрощения строптивой». Изматывающие шлифовка и огранка продолжались и дома, поскольку на всё про всё было отведено десяток дней, и каких! Мария Сергеевна ошалела от многочисленных повторов, а он всё был недоволен, но не кричал, а терпеливо подправлял, добиваясь, по его мнению, совершенства. И добился! Спектакль прошёл под аплодисменты, а новую актрису вызывали аж шесть раз. Были и цветы, а рядом цвёл, кланяясь, виновник всего – гениальный режиссёр и классик современного театра. В газетах и журналах появились благородно сдержанные, но похвальные критические статьи друзей Копелевича, суть которых сводилась к тому, что на театральном небосклоне появилась ещё одна талантливая актриса с большим будущим, которое, однако, всё в руках талантливого режиссёра-новатора, умеющего как никто разглядеть в молодёжи достойных олимпа. На следующих спектаклях был аншлаг. Интеллектуальная публика повалила в театр, чтобы не упустить рождения новой звезды и при случае похвастать, что они были первыми, кто увидел её блеск. О ней заговорили на кухнях. А она, что она? А ничего! Выходя на сцену она забывала большую часть наставлений учителя и играла как бог на душу положит, как сама себе представляла героиню, характер которой был ей по нраву, не особенно-то беспокоясь об имидже чуть засиявшей звезды. И получалось, и получалось хорошо. Копелевич не пенял ей за самовольство, да и зачем, когда актрису по-хорошему понесло, она вжилась в роль, а зритель поверил ей и переживал вместе с ней перипетии хитроумной и оборотистой девахи, импонирующей тухлым
Следующим трамплином на пути к совершенству Копелевич, торопящийся к славе всеобщего признания, выбрал трагическую Шиллеровскую «Марию Стюарт», роль серьёзную, со многими оттенками в добро и зло, требующую глубоких переживаний, подкреплённых жизненным опытом. Таких характеров Марии Сергеевне играть у Аркадия не приходилось, и она даже растерялась, не зная, за какую струну потянуть, а какую ослабить, да и древнешотландская душа для неё была потёмками. Однако максималист Копелевич настаивал именно на этой козырной роли, и Марии Сергеевне ничего не оставалось, как только неукоснительно и слепо следовать за поводырём, вживаясь в роль извне и по деталям. А он всё был недоволен, всё кипятился: «Ты играешь то, но – не то! Войди, наконец, в образ!». Но современная Мария никак не могла слиться с древней и чуждой по менталитету Марией. Она не понимала, как играть шотландку: то ли слабой, уступчивой, смиренной, чего не было в её собственном характере, то ли, наоборот, сильной, уверенной в себе женщиной, которая знает, что проиграла и что ждёт её, но борется за себя изо всех сил, не забывая при этом, что она королева, и эта Мария была сродни современной. Копелевич, ссылаясь на прихоти зрителей, настаивал на объединении половинок, но не мог внятно подсказать, как это сделать. Всё же, когда совпадение было более-менее достигнуто, спектакль выпустили. И без особого успеха. Мафиозный конклав критиков запел, что нельзя было доверять чуть зажёгшейся звезде звёздную роль, что звёздный режиссёр поспешил, но не всё потеряно, и даже в этой Марии чувствуется будущая великая Мария, надо только не торопиться и дать ей время закончить мастер-класс у великого театрального мастера. И они были правы. Но маститый педагог не желал тянуть резину, у него не было времени на становление собственного величия. Они ещё с пущим остервенением принялись отшлифовывать роль, призвав на помощь грамзаписи Ермоловой в этой роли, которые где-то раздобыл Артур Леонидович. Прослушав их несколько раз, Мария Сергеевна ещё больше утвердилась в том, что играть Стюарт надо сильной натурой, такой, какая поселилась в душе актрисы, не обращая внимания на зрителя. В конце концов, хороший актёр в первую очередь играет для себя, а уж потом для посторонних. И второй спектакль в такой трактовке героини прошёл с большим успехом, да и зрителям, как ни странно, понравился: очевидно, слабым людишкам приятно наблюдать за крахом сильных, тогда они видят в своей слабости силу. Критики возрадовались больше, чем она, славословя товарища по мафии, которому за такое короткое время всё же удалось сделать из сырой патоки творческую конфетку. Копелевич только хмуро улыбался, не возражая, и бормотал: «Ты играешь не то, а получается то!» и совсем ослабил давление на подопечную, а ей, чтобы раскрепоститься, только того и надо. Уважения к нему она не потеряла, благодарность не исчезла, но пришло понимание, что дороги их расходятся: он прорывался буром через театр к славе, а она через тот же театр – к самовыражению.
После нескольких аншлаговых спектаклей удачливый режиссёр с верными друзьями решили устроить небольшой банкетик в ближайшем к театру кафе и разрядиться от напряжённой работы, отпраздновав, наконец, собственные достижения. Марии Сергеевне предложено было предстать в блеске, соответствующем покровителю, и пришлось ей ехать домой на «Вольво» за блестящей экипировкой. Поехала и пожалела: из почтового ящика опять выпал конверт. Она подняла его и замерла, прислонившись в изнеможении спиной к почтовым ящикам. Затем резким судорожным движением смяла ненужное послание, подошла к мусорному ящику и бросила туда вместе с рекламной мишурой. Развернувшись, решительным шагом с выпрямленной спиной и высоко поднятой невинной головой проследовала к лифту, нажала кнопку вызова, а когда подъёмник затарахтел, вернулась к ящику, вытащила смятый конверт, разгладила в ладонях, сунула в карман куртки и вошла в кабину лифта. Дома привычно избавилась от кроссовок, не раздеваясь протопала к дивану и устроилась в уютном уголке, удобно подтянув колени к груди. Вытащила конверт, осторожно надорвала край, медленно вытянула три листка со знакомым твёрдым и размашистым почерком и стала читать, ничего не соображая и почти не различая расплывающихся в затуманенных глазах строчек, пока не наткнулась на случай с самозакапыванием. Тогда, не дочитав, отбросила письмо и, схватив мобильник, торопливо нашла нужный номер и решительно нажала кнопку. Почти сразу, как будто он всё это время ждал звонка, раздался знакомый успокаивающий басок, который она узнала бы даже в хоре Пятницкого.
– Да!
– Иван Всеволодович? – узнала, но спросила, собираясь с духом для нелёгкого разговора.
– Вы? – он тоже узнал и тоже переспросил по инерции.
– Вы живой?
Он весело хмыкнул:
– Немножко мёртвый, самую малость, но с каждым голом мертвею всё больше и больше, скоро стану трупом, так и не увидевшись с вами.
– Шутите, а меня перепугали чуть не до обморока, - объяснила свой звонок.
– Чем? – удивился он.
– Зачем закопали себя?
– А-а, это… Попытался прыгнуть выше головы, а оказался ниже пяток: гордыня заела. Давно это было, я уже и забыл.
– Когда?
– Да… сразу после Нового года, на другой день.
– Тогда и камень свалился, - загадочно сообщила она.
– Какой камень? – опять удивился он.
– Талисман.
– Как это свалился? – разговор у них получался какой-то драный и всё не про то.
– Брякнулся с телевизора, наверное, так сообщил о несчастье с вами, - теперь-то она в этом не сомневалась, а ещё, дура, запрятала вестника в тумбочку, в темь.
– О чём вы? – заволновался он. – Мистика какая-то!