Вот пришел папаша Зю…
Шрифт:
— Папа, не гони волну! — встала на защиту матери Татьяна. — И, пожалуйста, не устраивай истерик. Всё утрясётся.
— И это говорит мне моя дочь?! Уйди, ты недостойна своего отца! Предатели! Вам хорошо рассуждать, это не вас повесили!
Ёлкин с досадой направился к двери, открыл её — и кучка перепуганных жильцов, не успевших отпрянуть, в испуге уставилась на него.
— Вы что тут делаете, швабры?! — рыкнул на них Ёлкин.
— Вы, товарищ Борис Николаевич, не больно кипятитесь-то! — осадила его божья
— Лишь бы войны не было?! — оторопело переспросил её Ёлкин. — Вот! Вот за что я боролся: чтобы людям кроме убогого «лишь бы войны не было» ещё чего-то захотелось. Чтобы они… чтобы вы… нормальной человеческой жизни захотели!.. Чтобы жили по-человечески!.. Эх! — сказал он в сердцах.
Он снова ворвался в комнату и поспешно стал натягивать куртку.
— Боря, ты куда?! — заволновалась Наина Иосифовна.
— Нужно начинать всё сначала, — решительно сказал Ёлкин. — Нужно поднимать массы! — И, воинственно выкрикнув: — Сарынь на кичку! — выбежал из квартиры, грохнув дверью.
— Боря!
— Папа!
— Борис Николаевич! — неслось ему вслед.
— Уйдите! — рычал Ёлкин. — Предали меня! Все предали!
Он нёсся по улице, ещё сам не понимая, куда. Жажда деятельности охватила его. Ему срочно нужно было совершить что-то подвижническое.
— Борис Николаевич, умоляю, не бегите так быстро! — вдруг услышал он за своей спиной чей-то запыхавшийся голос. — Мне не поспеть за вами! Пожалейте!
Ёлкин на ходу обернулся и увидел бегущего за ним прихрамывающего телохранителя Василия.
— А ну тебя, — отмахнулся он. — Не до тебя мне, понимаешь.
— Да куда вы хоть бежите-то?
— Сам не знаю. На танк, наверное: нужно поднимать массы.
— Этот вам не подойдёт? — кивнул Василий на стоящий на постаменте Т-34, защищавший Москву в декабре сорок первого года, мимо которого они как раз пробегали.
— Сойдёт, — согласился Ёлкин и стал карабкаться на постамент. — Помоги-ка мне.
— В мои обязанности это не входит, — проворчал Василий. Но плечо всё же подставил.
Взобравшись на выкрашенный зелёной краской с алой звездой на боку Т-34, Ёлкин воззвал с верхотуры:
— Россияне! Коммунистическая гидра жива! Ударим по ней ещё разок, да посильнее! Красный фашизм не пройдёт! Да здравствует демократия!
Две старушки остановились у танка. Потом подошли двое мужчин и мамаша с ребёнком в коляске.
— А нам при коммунистах хорошо жилось, милок, — сказали старушки.
— Сыты мы по уши этой «демократией», — буркнул один из мужчин.
— Это была не демократия! — крикнула мамаша. — Это был геноцид!
— Навоевались мы за твою демократию, — отмахнулся второй мужичок. — За что боролись, на то и напоролись.
— Ищи
И разошлись.
Ёлкин остался стоять на танке в полном одиночестве, молча опустив голову на грудь.
— Борис Николаевич! — позвал его из-за постамента Василий. — Слезайте ради Бога, пока в милицию не забрали!
Ёлкин медленно сполз с танка на землю. Случившееся было для него полным крахом.
— Это что ж такое творится-то, понимаешь? — растерянно спросил он у своего соглядатая.
— Что ж не понять-то? Творится то, что и должно было сотвориться, — философски заметил Василий. — Навоевался народ, не хочет больше. Хочет жить спокойно. Хватит с него революций и потрясений.
Втянув голову в плечи, сгорбившись, Ёлкин побрёл куда глаза глядят. Рушилась, окончательно рушилась вся его жизнь. За ним, прихрамывая, брёл Василий.
— Ты чего хромаешь-то? — наконец очнулся от своих горьких раздумий Борис Николаевич.
— А, — смущённо махнул рукой Василий, — к Серёге вчера вечером в гости на антресоли ходил. Обратно слезал, ну и…
— А-а… То-то я ночью грохот слыхал. Это у тебя чё, производственная травма считается?
— Да какой там…
— Тебя как по-батюшке будет-то? — поинтересовался Ёлкин у своего вынужденного попутчика.
— Василий Иванович.
— Чапаев, что ли?
— Почему Чапаев-то? Панкратов.
— Черный?
— Почему Черный-то? Красный я. — И добавил виновато: — Мне семью кормить надо.
Некоторое время молча брели по городу.
— Вернулись бы домой, Борис Николаевич, — робко предложил Панкратов-Красный, едва поспевая за своим объектом.
— Ну! — цыкнул на него объект. — Тебе моим «хвостом» быть велено, ну и волочись молча. Проголодался, небось, вот и ноешь.
— Не без этого. Да и вы тоже, Борис Николаевич, без обеда остались.
— Не вернусь я домой, — упрямо сказал Ёлкин. — С голоду помру, а домой не вернусь. Предатели все. Родные меня предали, народ мой меня предал. Пучки меня повесили…
— Куда же вы теперь, Борис Николаевич?
— А вот никуда не пойду, на улице жить буду. Бомжом заделаюсь.
Вдруг Ёлкин наткнулся на длинную очередь. Она змеёй огибала угол и уходила в подворотню.
— За чем стоим, россияне? — спросил Ёлкин.
— Наборы хорошие выбросили, — восторженно сообщила дамочка в шляпке. — Килограмм гречки, банка сгущенки, а в нагрузку — одна пачка прогорклого маргарина!
Побрёл Ёлкин дальше и наткнулся на очередь, длиннее прежней.
— За чем стоим, россияне?
— За синей птицей счастья стоим, — сострил мужчина лет сорока.
— За чем? — не понял Ёлкин.
— Чего человеку голову морочишь? — одёрнула весёлого искателя счастья супруга. И «раскололась»: — Цыплят по рубль-семьдесят-пять дают. По три штуки в одни руки.