Вот так мы и жили

Воскресенская Наталия

– Ну и барахло,– обернулось пролетарское с двумя подбородками лицо детины с толстым портфелем на коленях. – Таких бессознательных истреблять на корню надо.

– Ну, уж вы полегче, полегче,– накинулись на него со всех сторон,– Сами-то, судя по всему, неплохо пристроились.

Пролетарий, не желая вступать в конфликт с обществом, презрительно отвернулся.

– Таким здесь хорошо,– не выдержала молодая женщина с гладкой прической из длинных волос, с красивым русским лицом, на которое успела уже наложить отпечаток измученности, по-видимому, нелегкая её жизнь.– Такие и пайки получают, и жены их не работают. Позавидовать только можно. Они-то давно живут, как на Западе. Там ведь на мужчину, который не может

семью прокормить, как смотрят? Как на нерадивого. А у нас, если мужчина и женщина одинаково работают и одинаково получают – в порядке вещей. Всё шиворот-навыворот. Да выродимся ведь скоро! Не может женщина одновременно быть и производственницей и воспроизводственницей. Одного ребёночка по молодости выпустит на свет, и тот болезненным без ухода растёт. Я вот со своим,– взглянула она на бледного тщедушного мальчика лет шести с покрытыми коростой руками, которые он постоянно почёсывал,– всех светил объехала. И в Москве была, и в Ленинград вот сейчас, отпуск взяла, еду. А толку-то. Одни говорят, диету строгую соблюдать надо. А какая диета, если я целый день на работе, а он в саду. Другие советуют экологически чистую пищу ему давать. Да где ж её возьмёшь, экологически чистую-то? У нас на Урале давно уж никакой нет. А если и выбросят что, хватаешь и прячешь скорее в сумку, чтоб не отняли. И никто не спрашивает, чистая она или не чистая. Может, и правда, Мишунь, махнём в Финляндию? Здесь, похоже, пропадём мы с тобой,– кивнула она с ласковой и горькой улыбкой сынишке и села, крепко прижав его к себе.

– Можно и мне высказаться?– встал с поднятой рукой красивый молодой человек с черными вьющимися волосами и аккуратной бородкой. Он помедлил, одёргивая пиджак, застёгивая пуговицу, затем глубоким негромким голосом произнес:– Дорогие соотечественники! Мне больно говорить такие слова, но лично я – за Финляндию. Объясню почему. Во-первых, менять курс на какую-либо другую страну уже поздно. А во-вторых. Вот я, например, художник. Вернее, так пока сам себя называю. Лечу, смешно сказать, из Москвы в Ленинград за красками да за холстом: правдами и неправдами обещали достать. И то не уверен, подойдут ли. Иначе опять придётся приспосабливать вдохновение под то, что удалось добыть.– Глубоко вздохнув, художник продолжал:– Мечтаю о своей мастерской, но куда там… Занимаем сейчас с женой комнату в коммуналке; там жить-то тесно, не то, чтобы рисовать. Ждите, говорят, когда соседка-старушка помрёт – займёте потом под мастерскую её комнату. А она – очень милая женщина, у нас с ней прекрасные отношения, зачем ей помирать, пускай живет. Мне бы только, пока мыкаюсь, не разучиться рисовать. Пока силы есть хочется работать и жить в нормальных условиях. Так что плакат этого парня мне по душе. Предлагаю, не теряя времени, дать согласие. Тогда уж предъявим ультиматум командиру.

– А как же я?– вдруг раздался слабенький голосок девочки лет двенадцати, сидевшей у окна.– Я же на каникулы к бабушке лечу. Она будет ждать меня. А от бабушки я должна в детдом позвонить, что доехала.

– Детдом и там найдётся, а на каникулы к бабушке оттуда даже ближе ездить,– посоветовал угонщик.– Будешь ей шоколад к чаю привозить, там он на каждом шагу продаётся.

Девочка застыла в нерешительности.

– Дамы и господа!– поднялся с места высокий блондин.– Хочу сказать, что вы совершаете ошибку, если собираетесь за рубеж,– сказал он на ломаном русском языке.

– Среди нас иностранцы! Осторожно, товарищи!– испуганно вскочила с места учительница.

– Я не иностранец пока что. Я журналист из Риги. И призываю всех остаться в своей стране. Верьте – всё постепенно наладится и будет даже лучше, чем за рубежом.

– Не верим!– закричали со всех сторон.– Может, у вас там и наладится – в малом доме легче навести порядок, а мы, россияне, как последние инвалиды и калеки, живем с протянутой

к миру рукой.

– Как хотите. Я остаюсь дома,– сказал, садясь, латыш.– У меня и здесь дел хватает.

– И мэнэ тожя нэ нужьна ета Финиляндия,– изрек пассажир южной национальности с корзиной в руках.– У мэнэ тожя дэл хватаить. Видыш, фрукти везу продавать. Как я поеду?..

– И правильно сделаете, что останетесь,– не удержалась рыженькая девушка,– только вас там и не хватает. Достаточно уж того, что из Москвы сделали перевалочный пункт с постоянной пропиской, а коренные москвичи ютятся, где попало.

– Нэ ругайся, дэвушька, фрукти вездэ кущать хочут.

– Хочут,– передразнила его рыженькая.– Хоть бы говорить научились.

– Ребята! Нас подслушивают!– вдруг крикнул веснушчатый парень из конца салона. Все обернулись назад. В проходе стоял коренастый, средних лет мужчина и удивленно, ничего не понимая, смотрел на пассажиров первого салона. Когда все взоры устремились на него, он смутился, затоптался на месте и сказал:

– Чего это вы тут разгалделись? Случилось что ль чего? Наш салон послал меня узнать…

– Ничего, ничего не случилось, старался спокойно говорить угонщик,– ступай отсель. Скажи, общественная организация летит, собрание, мол, у них. Ступай, ступай, чего вылупился.

– Ну, вы даёте, собрание…– в удивлении потёр свою крепкую шею пришелец. Как только он ушёл, встал «поплавок»:

– Чего его прогнал? Их тоже надо подключить – чтоб не было неожиданностей при посадке.

–Ещё чего! А вдруг там праведники одни собрались, сорвётся всё к чертям.

– Ну что такое!– раздалось громкое зевание, и две вытянутые вверх руки указали потягивающегося спросонья хозяина – обрюзгшего парня, которого при посадке с трудом затащили в самолёт двое его друзей-собутыльников.

– Эй, ты!– крикнул угонщик.– Голосуй – куда хочешь лететь: в Ленинград или в Финляндию?

– В Финляндию, конечно. В Ленинграде всё уж выпили давно.

– А в Финляндии сухой закон ещё давнее,– подцепил его веснушчатый парень.

– Ну, значит, здесь остаюсь,– пробурчал обрюзгший и опять отключился.

– Ну, братва, всё, обсуждение закончено,– решительно сказал угонщик,– Переходим к голосованию, а то цыпочка может нагрянуть. Итак: кто за Финляндию? Так. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Бабушкина внучка, подымай руку – семь. Пацан, две не учитывается, хотя можно – восемь, девять, так… Взрывчатка под сиденьем – десять, одиннадцать. Товарищ француз, решайтесь – двенадцать, тринадцать. Активней, активней, товарищи. Четырнадцать, пятнадцать. Тихо, цыпа идёт, руки не опускать.

Виляя задом, затянутым в аэрофлотовскую юбчонку, в салон с подносом в руках вошла стюардесса. Увидя лес рук, она замигала глазами и, решив, что, проболтав с красавцем-штурманом, слишком затянула с раздачей прохладительных напитков, стала поспешно раздавать стаканчики; в первую очередь пассажирам с поднятой рукой. Но поскольку руки и теперь не опускались, она в недоумении отправилась открывать следующую партию бутылок.

– Шестнадцать, семнадцать,– считал угонщик.– Так, хорошо. Теперь подведём итог общественного мнения,– стал он вдруг доставать из кармана блокнот и ручку.– И диссертация будет готова.

– Как? Что? Какая диссертация?

– Тема моей диссертации – «О благонадежности советских граждан»,– удовлетворенно улыбнулся угонщик.

– Обманщик! Шантажист! Невежа! Развратитель! Провокатор! Наглец!– сыпалось со всех сторон на экспериментатора.

Вбежала залитая водой стюардесса:

– Что? Что случилось? Кому плохо?! Ой! Ай!– хваталась она за голову.

…

– Да проснитесь же! Да проснитесь же вы, наконец! Прилетели!

Федя вздрогнул и открыл глаза. Близко от себя он увидел расплывчатое пятно белой блузки тормошившей его стюардессы.