Вот так мы и жили

Воскресенская Наталия

В НЕВОЛЕ

За что сижу – не знаю. И никто ничего определенного сказать не может. Без суда и следствия маюсь. Видно уж, уродилась такой невезучей, а может, промах где вышел. Но где? Скорей всего, когда в химики подалась. Сейчас так уголовников называют, химичит, мол, где-то. Умники предупреждали: наглотаешься дерьма, во век не отмоешься, да и мужики-конкуренты всё равно задавят. Найди другое дело: почище да поспокойнее, да где куш побольше; с твоим умом и предприимчивостью процветать будешь. Это говорить хорошо, а попробуй вклинься в чужой клан, и близко не подпустят – занято. И кем… он ещё и не родился, а уж занял. Да меня и моё дело устраивало; опыт уже солидный накоплен был, на ответственные задания приходилось выходить.

Знала, конечно, много. Из-за этого, наверно, и погорела. С такими знаниями, сказали, нечего по свету мотаться. Сиди в лагере. Вот и сижу. Без размаха да без простора всю квалификацию растеряла. Кругом запреты: это нельзя, то не положено, а туда и вовсе нечего нос совать. Только и осталось на себя в зеркало глядеться. И то противно: с лагерной кормежки рожу-то вон как разнесло – макароны да каши на воде. Коровы, как объяснили, доиться перестали, а куры нестись. Протест, видите ли, против кормов объявили. Ну, правильно. А человек все сожрёт – не скотина, ко всему привыкнет.

Хоть бы краем глаза на волю-то эту взглянуть, как там сейчас. Слухи ходят, будто прилавки от товаров ломятся, а люди весёлые, оптимистичные. Женщины здоровое потомство взращивают, мужчины бизнесом занимаются, а живут все в собственных домах. Даже не верится, что другая жизнь где-то есть. Хоть бы ненадолго выпустили, подписку бы дала, что сразу, как посмотрю, назад вернусь. Вроде бы уж совсем договорилась. Деньги, говорят, отваливай, много, и поедешь, куда хочешь. А где их много взять-то! От темна до темна работаю, а много что-то не дают. Не положено. Надо мало, только на самое необходимое. Чтобы ещё больше работать хотелось. А мне уже не хочется. Семью бы завести, детей. Да разве в неволе размножишься?..

Пока деньги копила – другое новшество: воздух свободы теперь только на валюту продаётся. Вот так. А я её, эту валюту, и в глаза не видела. Говорят, женщина её может только «на панели» добыть. С моим-то высшим химическим образованием? Смешно… Нет, видно уж придётся до конца жизни в лагере социализма прозябать. Амнистии пока неоткуда дожидаться.

ПАМЯТНИК НИПОЙМИКОМУ

Скульптор Александрихин, средних лет, но по стечению обстоятельств пока пребывавший холостяком, снял заляпанный глиной халат, отмыл с щёткой заскорузлые руки, зажёг сигарету и растянулся на диване. Он был раздосадован, озабочен и вообще не в духе. Такое с ним обычно случалось, когда одолевали творческие сомнения. Да и было, отчего прийти в отчаяние. Ну, такое заказал ему отдел культуры, такое… Вот уж три месяца бьётся Александрихин, а удовлетворения никакого. Всё это было, было, было. А ему надо сделать то, чего не было ещё никогда и нигде, ни в одном городе, ни на одной площади. Как быть, как быть?! Конечно, когда перед тобой сидит натура, тут всё просто: можно уловить какой-то особый, характерный разворот головы, выражение лица. А то лепи, что жило на земле аж в прошлом веке. Пушкина им подавай на постаменте, да ведь непременно такого, какого ещё никто не изображал! Вот и ломай голову, ночей не спи, а выходит всё тот, что на картине Тропинина: задумчивый, весь устремленный в мечты о своих поэмах; или тот, который у Кипренского: надменно-грустный, с взлохмаченными кудрями, и ни какой другой. Вот беда! Лучше бы уж не видеть никогда этих портретов, может, что-то оригинальное на ум бы и взбрело. Да откуда…

Ох-ох-ох! И что им вздумалось именно Пушкину памятник ставить? Раскопали где-то, что, дескать, проездом был в нашем городе. Что ж из этого?! Был, да уехал, не пожелал даже останавливаться. Н-да. Если б кругленькой суммой не прельстили, не взялся бы, ни за что бы не взялся. Ещё куда ни шло кого-нибудь из современников слепить, тут проще: у всех в глазах одна и та же тоска смертная или алчность неутолимая. А то Пушкина…

«Что делать, что делать?– думал, покуривая, скульптор.– Вот ведь история! Да ещё Инессин муж со своей рожей в мозги лезет, образ Пушкина вытесняет. Инесса, конечно, женщина замечательная, можно даже сказать обворожительная. Кто ж виноват, что симпатия между нами разбушевалась… Муж-то её, кажется, пока не догадывается. И, слава богу. Инесса рассказывала, что уж больно ревнив. И, как нарочно, на Пушкина похож, только бакенбард нет…».

– Идея!– вдруг дёрнул скульптор ногой.– А что

если этот памятник с него сделать, а потом бакенбарды приляпать. Так-так,– затянулся глубоко и нервно скульптор.– Взор пылает: у Инессиного мужа – жаждой скинуть заведующего универмагом и перебраться из снабженцев на его место; у Пушкина – любовью к Отечеству. Разворот головы гордый: у ревнивца – что жена уж больно хороша, у Пушкина… то же самое. Волосы: у того чёрта тоже курчавые, хоть и рыжие – для памятника это ничего, это всё равно для памятника. Что там ещё? Носы… почти одинаковые: у Инессиного аж загибается – такой длинный; было бы неплохо оставить его с носом,– скульптор хихикнул, так что пружины под ним игриво заскрипели, а одна ткнула его в бок, как бы предупреждая: «Будь осторожен!» – Уши немного прижмём, скулы бакенбардами задрапируем, шарфик приделаем, ну ещё там кой-какой макияж… и будет то, что и заказывали: не похоже, оригинально, свежо! Скорей, скорей за работу! Срок на исходе!

Скульптор Александрихин вскочил с дивана, снова натянул халат и кинулся переиначивать уже почти готовый памятник.

Точно к тому часу, когда Пушкин, по преданию, был проездом в городе, где происходила вся эта история, на площадь перед центральным и единственным в городе универмагом собралась толпа людей.

Скульптор держал в руке угол простыни, которой до поры был закрыт памятник, очень волновался и всё поглядывал по сторонам – искал в толпе свою возлюбленную Инессу. А она стояла тут, неподалеку, рядом со своим мужем, старалась незаметно подавать Александрихину сигналы, которых он не замечал, и тоже волновалась: Александрихин посвятил её в свой тайный замысел, и ей очень хотелось, чтобы памятник всё же больше походил на Пушкина, а не на её рыжего Фёдора.

Наконец наступила торжественная минута. По команде городских властей Александрихин дёрнул за простыню, она начала медленно сползать, зацепилась за корявую кучерявину волос поэта; скульптор дёрнул посильнее и народ ахнул… Вот это да! Пушкин! Всё при нём: и нос, и волосы, и бакенбарды, но только… что-то не совсем похож. Но все же похож… только не на Пушкина. Но на кого?.. Вроде бы даже и встречался где-то этот человек, вроде и дело с ним многие имели… Народ гудел, недоумевал, спорил и ничего не понимал.

И только Инесса ясно видела, что это – прижизненный памятник её супругу, снабженцу Фёдору, замаскированный бакенбардами. А тот, ничего не подозревая, любовался памятником Пушкину и млел: «Хорош! Ну, до чего ж хорош! Оправдал надежды Александрихин – украсил площадь честь по чести!».

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

То и дело поглядывая на часы, Зоя Ромашкина неслась, как угорелая. Издали можно было подумать, что человек опаздывает к отходу поезда, или с кем-то случилось страшное несчастье и срочно требуется её помощь. Ничего подобного: Зоя Ромашкина опаздывала на работу. Когда она, запыхавшись, подбежала к проходной, там её уже караулили сотрудники отдела кадров.

– Ваш пропуск,– обрадовались стражи дисциплины.

Переписав в блокнот фамилию из пропуска Ромашкиной, они тут же принялись высматривать следующую жертву.

Настроение у Зои Ромашкиной испортилось на весь день. У неё было такое ощущение, будто она совершила тяжкий проступок, о котором никто из сотрудников пока не догадывается, но скоро, очень скоро будут знать все. И что тогда начнётся, страшно подумать. Она уже представляла, как будут злорадствовать одни: ну вот и Ромашкина, наконец, попалась, наша безгрешница; ни разу не попадалась, а тут попалась, не всё же только нам выговоры получать. Другие подумают: надо же, как не повезло Зое Ромашкиной; такая трудяга, передовик, а на дисциплине погорела…

– Ох, срам-то какой,– думала Ромашкина.

Неприятные мысли одолевали её, не давали сосредоточиться на работе. Как только она собиралась что-то делать, думы опять переключались на это злосчастное опоздание.

После обеда Зоя Ромашкина вроде немного успокоилась, но ворох бумаг у неё на столе так и не дождался её участия, делать она ничего не могла; тяжкое ощущение виновности не покидало её.

А ведь придётся терпеливо выслушивать, как будет выговаривать ей начальник отдела. Она представляла себе эту унизительную сцену и чувствовала, как начинает повышаться давление. Раз записали фамилию – обязательно сообщат.