Войди в каждый дом (книга 1)
Шрифт:
— Хватит, Кеша! А то меня от твоей доброты стошнит! Она стукнула кулаком по столу, и стоявшие вплотную две пустые рюмки жалобно звякнули.
— Хоть тебя и не стекольщик делал, а я тебя насквозь вижу! Боишься замараться? Хочешь перед всеми чистеньким быть? Ну валяй, валяй — может, что и получится!.. Только передо мной-то ты зачем наизнанку выворачиваешься? Разве я тебя не знаю?
Она вышла из-за стола, и не успел Анохин возразить . ей, как она уже стояла в грязном ватнике и куталась в темную шаль.
— Куда ты? Кто тебя гопит! Ведь гораздо честнее сказать все открыто, чем обманывать!
Лиза рванула к себе заплечный мешок, накинула на одну руку лямку и подняла па Анохина полные нескрываемого презрения глаза.
— Я тебе итого никогда но забуду, Иннокентий! — тихо сказала она и сделала судорожное движение к нему, словно собираясь дать пощечину, по, приблизясь, внезапно рассмеялась визгливо-нервическим смехом прямо в лицо.— Гляди не прогадай! Придет время — пожалеешь, да поздно будет: мы, бабы, народ злопамятный, ничего не забываем.
— А ты мне не грози! — меняясь в лице, проговорил Анохин.
— Что мне грозить! — все так же напористо и зло продолжала Лиза.— Я не прокурор! Но если тебя догода раздеть, то от твоей идейности, может, ничего и не останется!.. Когда она распахнула дверь, Иннокентий с каким-то безотчетным испугом крикнул:
— Лиза, вернись!
Разбуженная огнем, из соседней комнаты выбежала сестра Анохина — высокая, костлявая, большеглазая, с растрепанными по синему халатику жидкими косицами. Испуг на ее бледном длинном лице сменился выражением улыбчивой виноватости, какое бывает у глухонемых, когда они плохо понимают, что происходит. Потом она засмеялась — звонко, как ребенок, и, мыча что-то свое, застучала кулачком в сухую плоскую грудь, дернула Лизу за рукав и стала крутить перед ее лицом быстрыми пальцами.
— Узнала, Сонечка? Спасибо, милая! Спасибо! А Кешка вон твой не узнал — морду на сторону воротит!
Обняв глухонемую за плечи, Лиза заглянула ей в глаза, провела ладонью по щеке.
— Тебя-то он еще терпит, убогая ты моя? Скоро он и тебя из своей жизни выгонит. Да ты не плачь — авось на ком-нибудь и подавится.
Анохин слушал ее хулу, весь дрожа от бессильной ненависти. Глухонемая согласно кивала головой, улыбалась. Но когда Лиза, пожав ей руку, пошла к порогу, Соня кинулась следом за нею, жалобно взвизгивая, хватая за полу стеганки. Иннокентий в два прыжка догнал сестру и, грубо толкнув, отбросил ее к стене.
— Куда лезешь, полоумная! Не суйся не в свое дело!.. Глухонемая, морщась от боли, прижалась к стене и с ужасом смотрела на взбешенного брата. Губы ее беззвучно шевелились, в темных больших глазах стыл немой укор.
Телеграмму принес рано утром Сысоич. Он был густо запорошен снегом и до самых глаз закутан ворсистым заиндевелым шарфом. Глухо стуча промерзшими валенками, он не спеша размотал шарф, бережно содрал с реденькой сивой бороды кусочки льда.
— Ты, девка, не пужайся,— сказал он, глядя на Ксению слезящимися от ветра глазами, обнажая в улыбке бескровные десны.—А то вот однова был случай... Как раз том годе, когда у твоего отца корова пропала.
– Какая корова?
— Да пестрая! Не помнишь, поди?.. Как сквозь землю провалилась, да и только... Уж и на цыган
черт туда занес!
— При чем тут корова? — начиная нервничать, нетерпеливо перебила Ксения.
— Экая ты, девка, беспонятная! — Сысоич затряс перед нею кулаком, в котором была зажата телеграмма.— В тот же день, как она заблудилась, я и забрел без особой нужды на почту. Мне почтарь и говорит: «Отнеси, дескать, телеграмму Нефеду Кривому, а то, мол, у нас письмоносцы все разошлись. Обрадуешь старика, он с радости, гляди, расщедрится и выпить поднесет...» Ну, Нефеда-то ты, надеюсь, не забыла?
— Да помню, я все помню!
Не выдержав, Ксения выхватила из рук Сысоича телеграмму и быстро прочитала небрежно набросанные на бланке слова: «Приедем вторник вещами встречай у нашего дома отец».
— Что же вы не могли раньше-то принести? — досадуя, спросила она.— Ведь телеграмма со вчерашнего дня
в райкоме лежит!
— А ты что, запамятовала, что у нашей секретарши, у Варюшки, не райком в голове, а Витька?
— Какой еще Витька?
— Да жених! Кончил фэзэо, три года штукатуром работает, денег зашибает поболе, гляди, нашего Коробина...
— Спасибо вам, дедушка,— сказала Ксения и засуетилась.— Наши вот уже едут... А я только что узнаю...
— Ты что ж, вроде и не рада?
— Нет, нет,— словно оправдываясь, сказала Ксения.— Просто я не ждала их так быстро, а дом-то наш... В нем же никто не жил столько лет!
— Эка невидаль! Повалит дым из трубы — тут тебе и жизнь пойдет. В своем доме и черт не страшен.
Проводив Сысоича до сеней, Ксения вернулась в ком-пату и снова перечитала телеграмму.
«Удивительный все-таки человек отец!—думала она, расхаживая из угла в угол и комкая в кулаке бланк.— То его никак по уговоришь, то сам срывается с насиженного
места в дикие холода, и вот, пожалуйста, устраивай их, когда я сама не знаю, где я буду теперь!»
Случись это до нашумевшего собрания, Ксения, конечно, была бы рада возвращению родных, но сейчас, когда в ее жизни все перепуталось, когда ее отстранили от работы и будущее виделось смутно, неопределенно, приезд отца, матери и братьев нежданно все усложнял. Ко всему прочему ей вообще не хотелось, чтобы они узнали обо всей этой скандальной истории с собранием в Черемшанке до тех пор, пока все не уладится. Это может так повлиять на отца, да и на братьев, что они, не долго думая, повернут обратно в город, и тогда возникнет новый скандал.
Как назло, не было рядом Васены — она разъезжала по колхозам, подыскивая себе подходящее место, все смотрела, привередничала, отказываясь остаться работать в родной Черемшанке. Ее, видите ли, не устраивало помещение бывшей церкви!
«Но что же я сижу, когда они, может быть, уже подъезжают к деревне? Надо хоть Иннокентия предупредить!» — подумала Ксения и, набросив на голову пуховый платок, рванула с вешалки шубу.
На крыльце ее обдало снежной пылью, запорошило глаза. Белые крыши курились поземкой, над ними метался косматый дым — ветер то вздыбливал его, то сбивал вниз, и он пластался по скатам сугробов, кипевших пенными гребнями.