Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)
Шрифт:
– А, Глащук, здравствуй!
Доктор склонился над кроватью Глащука, тонкий и длинный, как удочка.
– Ничего, брат!.. Ничего!.. Думал я о тебе!.. Много думал!.. Дело твое вовсе не пропавшее!.. Снимем руку, да, брат, снимем, ничего не попишешь!
– Господин доктор!..
– Но стоит ли, брат, из-за пустяков беспокоиться!.. Вернешься домой в Екатерикославскую... Теперь, при современных, брат, земледельческих орудиях и одной рукой крестьянствовать можно.
– Господин доктор!..
Потолок надо
– Ну и слабость!
– услыхал я далекий голос доктора, когда холодной рукой взял он меня за пульс.
Проснулся я в обеденное время. Два санитара возле кровати вахмистра ставили на пол носилки. Ворочали большое, желтое тело. Короткая пижама с красным крестиком на кармашке не прикрывала его живота. Живот был перевязан. На перевязке алело кровавое пятно, круглое как пуп.
– Седьмой за ночь!
– сказал санитар-пленный.- Бери его за ноги и поворачивай!
– До сердца дошло!
– Что это дошло?
– спросил я.
– Да заражение.- И Глащук стал здоровой рукой щупать больную. Он подымался по руке все выше и выше. Ему казалось: боль ползет к сердцу...
– Пусть режет!
– сказал он, вдруг оборачиваясь ко мне.
Прошло недели две.
В окно лил дождь. На стекле, сквозь мутные потоки, сочился осенний серый день. Возле окна стоял Глащук. Правый рукав его лиловой пижамы беспомощно болтался.
– Зацепить бы куда... Мешает!
Сестра Людмила обещала английскую булавку. Потом забыла. У нее было много дел: поручик Лебеда, гвардеец, поправлялся...
Когда Глащук двигал левой рукой, над правым его плечом, почему-то быстрее здоровой руки, подымался короткий обрубок, круглый, как банка из-под французских консервов.
– А ну, дай-ка устрою!..- сказал новый сосед Глащука, молодой, кучерявый фейерверкер Попелюх, и, перевязав рукав узлом, укоротил его вдвое.
И вот пустой рукав Глащука стал болтаться матерчатой куклой с крохотной головкой-узлом и в широкой, бледно-лиловой юбке со сборками.
– Ну как, Глащук?..
– Ну что, Глащук?.. Поправляешься?..
– Покорно благодарим! Поправляемся. О комиссии еще не могло быть и речи, а Глащук уже поджидал ее.
– Отпустят по чистой,- говорил он, подсаживаясь то на одну, то на другую койку.- Отпустят, и проберусь я, значит, через фронт да в свою Екатеринославскую. Насчет того, чтоб сомневаться, теперь уже никак невозможно! Инвалида пустят... У Деникина с Троцким соглашение имеется...
Прошло еще три дня...
Утром, когда раненые ждали первый чай, врач Азиков пробежал через палату, встревоженный. Ни над кем не остановившись, он долго беседовал со старшей сестрой.
– Поручик Лебеда!.. Поручик Лебеда!..- кричал я, приподнявшись.
...- Мы, значит, в Красной Армии тогда служили. Как наступал Юденич на Петроград,- рассказывал рядом со мной фейерверкеру Глащук,- в городе Петрограде тоже тогда за эвакуацию говорилось. В Москву, это, во вторую столицу, значит... Ну и поедем мы то же самое и сейчас во вторую столицу генерала Врангеля. В Симферополь-город или еще куда... Главное, чтоб комиссия, значит, вовремя...
Я лег на спину, потом поднял голову и вновь сел на койку.
– Поручик Лебеда!.. Поручик Лебеда!.. Но поручик Лебеда не подошел. Подошел штабс-капитан Рощин - марковец:
– Слыхали?..
– Что случилось?..
– Слыхали?.. Армия Буденного проскочила нам в тыл... Эта проклятая Каховка!.. Сейчас, по слухам, Буденный где-то около станции Салтово стягивается и прет прямым путем на Ново-Алексеевку... Понимаете?.. А связь с Джанкоем?.. А тыл нашей Второй армии?..
Вдруг он вскочил с моей койки.
– Поручик!.. Поручик Забелин!..
Через десять минут поручик Забелин, тоже сводно-гвардеец, пошел в город.
У него были связи...
В ожидании поручика Забелина и новых известий мы сидели почти молча. Только юнкер Соловьев напевал, как и всегда, свою любимую песенку:
Раз в ночных потьмах,
мах, мах,
Шел с монахиней монах,
нах, нах...
– Господа, узнал!
– перебил его вечером вернувшийся из города поручик Забелин.- Наши части вышли из мешка. Положение, кажется, спасено... Господа, кто в карты?..
– Мы еще повоюем, черт возьми!
– как сказал Тургенев!
– Штабс-капитан Рощин подвинул к моей койке столик с шашками.
Он завел такую речь,
речь, речь,
Где бы нам с тобою лечь,
лечь, лечь,
уже опять запел юнкер Соловьев.
Прошла еще одна неделя. Об эвакуации перестали и говорить.
Но вот 29-го октября, уже к вечеру, когда серое небо тяжело ложилось на окна, всех трех сестер нашей палаты куда-то спешно вызвали.
– Списки!.. Представьте списки температурочных!..- в коридоре около уборной кричал кому-то врач Азиков.
– В чем дело?..
– Господа, что случилось?..
Потом в палату вошел поручик Лебеда. Его сломанная в мундштуке папироса висела над нижней губой. Он нервно жевал мундштук, все глубже в рот забирая папиросу.
– Господа!.. Красные перешли Сиваш, сбили Фостикова с кубанцами и вошли в тыл Перекопской группе... Кутепов с Армянского Базара отходит на Юшунь...
– Поручик!..
– А вы слыхали, поручик?..
– А Врангель?..
– А где Врангель?..
– Лебеда!..