Война

Машуков Тимур

— То есть, находясь во дворце, под охраной целого гвардейского полка — вы остаётесь без защиты? А вот если я буду находиться в поле вашего зрения, вам сам черт не страшен? Не переоцениваете ли вы, дражайшие сестрёнки, мои способности и возможности?

Но они сдаваться так просто не собирались. Катя, сверкая глазами, упрямо возразила:

— Когда ты здесь, их бдительность на высоте. И к тому же, за тобой везде следует твоя тень…

Она глазами указала на Тэйни, что прислонилась к стене, сложив руки на груди, и с явным интересом следила за нашей перепалкой.

— …

а с ней мало кто рискнёт связываться!

Я задумчиво потер переносицу, физически ощущая, как меня буравят взглядом три пары внимательных глаз. Потом уточнил:

— Я правильно понимаю — пока вы находитесь под защитой Тэйни, вы спокойны за свои жизни и жизни детей? Тогда всё решается просто! Тэйни остаётся с вами!

— Но…

— Я всё сказал!

Мельком глянув на свою телохранительницу, я невольно поежился. Её прищуренные глаза и крепко сжатые губы не обещали мне ничего хорошего…

Но я мог собой гордиться, дипломатия — наше всё! Даже с этой упрямицей мы пришли к компромиссу. В поход со мной отправлялся Черкасский… И целый отряд воспитанниц меднокожей. Раньше бы я это счёл позором — как же, прятаться за девичьими спинами может только трус! Но Тэйни без особых угрызений совести ломала привычные стереотипы, подтверждением чего служили многочисленные схватки её подопечных с гвардейцами, вознамерившимися указать этим прелестницам их место… Не всегда победа была за девушками, но мощные, грозные мужики, внушавшие трепет и ужас одним своим видом, в любом случае выходили из этих схваток изрядно измочаленными. А после отдыха и восстановления их ждала встреча с Тэйни. Одолеть лесную ведьму пока не удалось никому. Даже признанным мастерам меча и магии вроде Черкасского.

Так что, ни для кого не показалось странным, что вместе с закалёнными воинами, прошедшими огонь, воду и медные трубы, в поход отправились и прекрасные дамы. Хотя, стоило отдать им должное, они находились везде, но заметить их было трудно. В искусстве отводить глаза они явно преуспели, что не могло не радовать. Я не мог обнаружить своих охранниц — не смогут и мои недоброжелатели. А в чём-то моим потенциальным убийцам даже можно было позавидовать: не ко всем смерть приходит в столь прекрасном обличье…

Ревниво отобрав у меня поводья, юный конюший, что был приставлен к моему жеребцу, придирчиво осмотрел разгоряченного коня, неодобрительно поцокал, изучив каждую подкову. С тех пор, как мне вручили в дар этого иноходца, отличавшегося редкой статью, мощью и красотой, парнишка взял его под плотную опеку. Поскольку я редко мог позволить себе выезжать верхом, жеребец был предоставлен в его полное распоряжение. И сейчас ему трудно было доверить своего питомца в неумелые, по его мнению руки.

Благодарно погладив по крутому боку Черныша — сначала я намеревался назвать его Буцефалом, но потом скромность во мне одолела полёт фантазии — и неверным шагом отправился в шатёр, что уже успели установить для штаба армии. С опасением прислушиваясь к жалобно стонущим мышцам, я в который раз обещал себе, что активнее займусь тренировками… Ну, например, с понедельника….

— Ваше Величество,

извольте ознакомиться… Я тут набросал уже…

Генерал был оживлен и деятелен, казалось, на нём никак не сказались часы, проведённые в седле. Я склонился над картой, невольно закашлявшись — все помещение было уже изрядно прокурено, сам Голицын ни на минуту не выпускал изо рта трубку, многие из его подчинённых тоже попыхивали дымом, тихо переговариваясь.

— Я отправил конные разъезды вот сюда и сюда…

Жёстким пальцем генерал тыкал в карту, близоруко щурясь.

— К утру у нас уже будут сведения о том, что ожидает нас впереди, но пока могу сказать одно — признаков присутствия противника пока не наблюдается…

Искоса взглянув на меня, Василий Андреевич замолчал. Я понимал, к чему он ведёт. Ведь с самого начала он был против моего спонтанного решения сразу выдвигаться в путь, оголив другие направления. Но против моего приказа пойти не посмел, лишь изредка теперь позволяя себе куснуть меня, указывая, что с каждой верстой, оставленной позади, настрой солдат падает, вероятность ошибки растёт, и чем дальше мы уходим от Петербурга, тем катастрофичнее могут быть её последствия… Но я по-прежнему был уверен в том, что поступил верно.

— Что ж, подождём утра… Хороший отдых никому не помешает. А пока, у меня к вам, Василий Андреевич, есть просьба…

Я давно собирался порасспрашивать старого бывалого солдата о том сражении Громова с родом Торвигг. Но всё как-то не было повода. А сейчас, когда мы находились в непосредственной близости, это было уместным и не должно было выдать моей особой заинтересованности в этом деле. Наш разговор затянулся далеко за полночь. Под конец Голицын, затянувшись и выпустив клуб пахучего дыма, задумчиво произнёс:

— И я Вам признаюсь, Ваше Величество, несмотря на то, что нас тогда было значительно больше, мы бы проиграли этот бой… Само собой, потом были бы отправлены более серьёзные силы, этот бунт все равно был бы подавлен — иначе и быть не могло. Но вот сколько при этом погибло бы простых солдат…

Он помолчал, явно погрузившись в воспоминания.

— … таких, каким тогда был я. Это было страшно. Даже безобидный хомячок, загнанный в угол, может быть опасным, защищая свою жизнь. Что уж говорить о матером хищнике — а Торвигги были именно такими. Если бы не Громов… Тогда мне он казался воистину повелителем неба! Вы бы видели, какая мощь ему подвластна, он один стоил всей нашей армии! Да-а-а…

Протяжно вздохнув, он встретился со мной взглядом — и виновато отвёл его в сторону, вспомнив, что говорит о человеке, который оказался в опале. Но его прямой и честный характер не позволил ему промолчать:

— Ваше Величество, простите уж старому вояке излишнюю прямоту, но всё же… Не знаю я — да и не положено, наверное, мне того — какая уж кошка пробежала меж вами, но нынче времена смутные… И иметь такого человека на своей стороне — хороший задел к победе. Хотя… Громовы всегда отличались истинной любовью к России, и случись что, я уверен, он стеной встанет на пути любой беды, не жалея живота своего.