Вожделенное отечество
Шрифт:
Как вести допрос, я знаю, — правда, только по-английски. Помню, как студент Метелин на военке мечтательно произнёс:
— Ещё чем допрос хорош...
— Чем же? — живо заинтересовался Ярошевский.
— Душу можно отвести, товарищ подполковник! — двинул кулаком по воздуху добродушный здоровяк.
— Что вы, что вы! — всплеснул руками интеллигентный преподаватель спецпропаганды...
Я потребовал, чтобы арестантки немедленно вышли из своего узилища, а стукачи, включая и горного орла, — предъявили документы, — выхватив, как пистолет, багровое удостоверение репортёра.
Вспоминается мне и Мила Цандель — наша выпускница. Она стояла на лестнице факультета журналистики и плакала. Я спросил, в чем дело. Оказалось — не допустили до творческого конкурса, а значит, — и до вступительных экзаменов в Университет. Я взял её бумаги и пошёл в приёмную комиссию; спросил, в чем дело. Увидев её фамилию, там стали путано объяснять: конечно, девочка с отличием окончила Школу юного журналиста, — но она представила вырезки из многотиражной газеты со своими публикациями, не заверенные печатью редакции, — а времени заверить уже нет: сегодня — последний день приёма документов, и день этот уже кончается.
А стояло за всем этим магическое число: одиннадцать. Одиннадцать процентов евреев — и не больше — имели право учиться в МГУ...
— Хорошо, — сказал я. — Творческие работы неправильно оформлены. Так?
— Так, — облегчённо вздохнул председатель, пряча глаза от срама.
— Тогда я изымаю их из папки. Мила, возьми эти вырезки себе на память и больше никому не показывай. Теперь документы Цандель в порядке, принимайте их.
— На каком основании?
— А вот же здесь лежит рекомендация Школы юного журналиста, которая даёт право поступления вне конкурса, без всяких публикаций.
Мила стала абитуриенткой, а потом, кажется, и студенткой — за дальнейшим я уже не следил.
Итак, на противоположной от синагоги стороне переулка плотной цепью стояли стукачи, а поближе к зданию — ветхозаветный народ: умудрённые жизнью деды, ребятня, луноликие женщины, томимые тоской по ностальгии.
— Евреи! Если я так и дальше буду пить, так я и гитару пропью, — сказал отчаянно хмельной молодец в ермолке. Окружающие было шарахнулись, но, глянув, сразу успокоились: как говорил Лао Цзы, не важно, что сказано, а важно, кто сказал.
Евреи играли на расчёсках и пели гимн "Алейхем, шолом алейхем": "Израиль — родина евреев...", — а милиционеры убеждали их разойтись но домам.
Вспыхнул блиц — кто-то с противоположного тротуара сделал снимок. Его кинулись искать, чтобы засветить плёнку (я тоже попал в кадр), но не смогли пробиться через мощную группу стукачей, выстроившихся там.
У евреев, видимо, был уговор — не поддаваться на провокации. Тогда началось их избиение.
Стукачи цепью встали у входа в палисадник газеты "Советский спорт", насторожённые, в позе каратистов. Туда затаскивали — одного вчетвером — особо ретивых евреев и избивали, а потом выбрасывали на улицу. Приворотные же стукачи охраняли вход, не пуская внутрь никого, кроме избиваемых.
Это у них было хорошо продумано и организовано. Они действовали заодно с милицией. Скорее всего, шайка их называлась — "комсомольский оперативный отряд".
Двое держали еврея, а третий
По улице Архипова, всегда пустынной, раскатывали легковые автомобили, в каждом из которых сидело пятеро мужчин, — шугая образующиеся группки, слепя фарами, не давая сговориться и решить, что делать дальше.
(После боя у синагоги я стал воспринимать милицию как опасный объект. Это и есть правильный взгляд на вещи, который совершенно непонятен, скажем, американцам: как полиция может быть опасной?)
— Евреи, да что же вы смотрите! — слегка картавя, кричала W, хотя в ней текла только славянская, африканская и голландская кровь её простонародных и благородных предков (помню строчку из её стихов: "То ли гром гремит, то ль посуду бьют..."). — Беритесь за руки, не пускайте машины! Но евреи робели...
Я запомнил всех стукачей, которые были там, — особенно двоих. Один — белобрысый, прыщавый, с клюшковатым поросячьим носом. Это он приговаривал: "Ап!", ударяя еврея под дых. А второй — бритоголовый альбинос, больной стригущим лишаем. Его я часто встречал потом возле старого Университета, где он работал в лаборатории коммунистического воспитания.
Евреи пообещали нам, что уж завтра-то они дадут стукачам как следует. На другой день и вправду к синагоге пришли уже одни бойцы. Но самое интересное было то, что стукачи в этот раз пригнали целую банду каких-то южных башибузуков, и было непонятно, кого бить. Я дал одному по зубам, потом смотрю: двое дерутся — и оба чёрные. Огляделся — сам черт не разберёт, "кто есть who", как сказал бы профессор Грушин, — да ещё темень... Я и ушёл домой.
Но это ещё не все. Ректор Школы юного журналиста Миша Молошенко — стеснительный до дрожи в коленях аспирант — пригласил меня через пару дней на заседание совета и там, в кругу любопытствующих менторов, подчёркнуто благожелательно предложил:
— Володя, расскажи, когда, при каких обстоятельствах и как ты водил учащихся на еврейский погром.
Они решили, что это был, так сказать, наглядный урок социологии, который в принципе мог сойти и за контрреволюционную агитацию. (Глупая девочка с русской фамилией поведала своей богоизбранной маме обо всем, увиденном в Судный день на улице Архипова, а та, конечно же, пожаловалась на меня декану Засурскому — лицу более чем компетентному.)
— Не бейте евреев, — посоветовал я коллегам, — и дети не увидят ничего плохого.
КАФЕ
И мы за это полюбили
Москву, как маленький Париж...
Стояла осень — золотая, полная надежд. Теперь-то я понимаю, что в это кафе (для переводчиков в "Метрополе") ходили одни стукачи.
Я входил в это кафе, заказывал традиционную яичницу с ветчиной, масло, тонко нарезанный хлеб, томатный сок и кофе со сливками и, в ожидании кофе, писал в блокноте "Дневник социолога" для "Литгазеты", воображая себя немножко Хемингуэем.