Вожделенное отечество
Шрифт:
Вокруг сидели одни иностранцы, а также бравые мальчики и фирмовые девочки из "Интуриста".
Гоголь со вкусом писал о трактирах. Это было бы скучно, но только не при развитом социализме, когда общественный прогресс в зените, а жрать нечего.
Андрюша Гусаров впервые привёл меня в "Националь". Вокруг кофейника сидела буйная компания девиц, возможно, и с парнями, — не вспоминается как-то, —--нет, пожалуй, одних девиц. Мы с Андрюшей заказали по пожарской котлете и кофе. С тех пор я стал завсегдатаем (при деньгах) этого кафе, справляя здесь все праздники, случавшиеся по дороге.
Крышку кофейника надо было придерживать, чтобы она не падала в чашку, кончиками
В "Нац" регулярно, как на работу, ходил известный по всей Москве стукач, работавший под фарцовщика. Первый раз он сидел за нашим столом и вежливо грозил официантке. Одет он был неряшливо и провинциально, в какую-то байковую ковбойку и пиджак. Когда он рассчитался и ушёл, официантка пожаловалась нам, что он каждое утро приходит сюда и заказывает бутылку кефира и на копейку чёрного хлеба. Потом этот парень прибарахлился и стал и вправду походить на фарцовщика, только рожа подводила — широкая такая ряха с серыми бесстыжими глазами переодетого жандарма. Помню, на нем был длиннючий вдольполосный бело-алый шарф, замша и традиционная пыжиковая шапка. В этом всем он, оживлённо жестикулируя, вёл на улице Горького переговоры с иностранцами.
Ещё там сиживал Серёжа Чудаков, к которому с моей лёгкой (или нелёгкой) руки приклеилась кличка "Мэнсон", хотя мы практически не были знакомы. Как-то, когда я сидел в "Национале", за соседним столиком пьяный Серёжа Чудаков читал проституткам стихи, а те, смеясь, повязывали ему на голову женскую косынку. Чудаков был широко известный в Москве сутенёр, поставлявший баб, готовых на все, высокопоставленной научно-творческой элите, включая известнейшие имена. Он ворочал большими деньгами, но все растрачивал с лёгкостью и ходил в потёртых брюках и стоптанных, даже, пожалуй, свалянных набок, ботинках. Лицом был мил, в общении приятен, подбирал себе кадры шлюх среди девочек, тьмой отиравшихся в кафе-мороженых Москвы. Его мечтой была ночь с девами-близнецами. Он был поэт, сочинял стихи спонтанно и записывал их между строк чужих книг. Так, поэма "Клоун" была им написана на полях и пробелах журнала объявлений. Потом Серёжа исчез, как в воду канул, — и больше уже не появлялся.
Выплыл, правда, другой Чудаков — Виктор — редактор издательства "Планета". Помню, как он ругался матом, жаловался на похмелье и очень волновался, готовясь к партбюро, где ему предстояло отчитываться. Любимой его поговоркой было: "Не нравится — уезжайте в Израиль". И ещё: "Тот, кто утром водку пьёт, никогда не устаёт". Он ничем не напоминал Серёжу Чудакова — сутенёра и поэта — разве что жизнелюбием, добродушием и склонностью к авантюрам.
Был и ещё один Чудаков — Роман (Рахмиэль) Израилевич — библиотекарь университетского оркестра, несчастный, больной старик.
И писательница Мариэтта Омаровна Чудакова — женщина-вамп. Её боялся сам Осетров, поминая силы, которые туманно именовал инфернальными.
(Евгений Иванович любил цитировать её бессмертную фразу: "Что будет дальше — покажет будущее".)
Интересная была ещё публика в кафетерии под "Москвой". Вспоминаю возбуждённого человека с длинными, темно-жёлтыми от курева пальцами, похожего на наркомана. Он заказывал по два двойных, потом повторял.
(Там работали две бригады попеременно. Одна — честно, а в другой наглая туповатая местечковая шатенка с выпученными глазами и негрскими губами калачиком гоняла одну и ту же порцию кофейного порошка по пять раз, доводя до мутной жижицы — которой, впрочем, вполне довольствовались захожие из ГУМа провинциалы.)
Был
Временами она была беременна.
У них были друзья, приходившие и отдельно от них. Один делился впечатлениями:
— Побывал в Питере.
— Ну и как?
— Как в Европе. Все же прорубил Пётр окно. И сразу в Европу такой помойкой потянуло...
Рядом расположились тётки с ветчиной, колбасами и фляжкой спирта. Они хряпнули по чашечке, после чего одна из них наполнила свою чашку и протянула мне: "На, выпей!" Долго пришлось отказываться: что мне идти на приём к замминистра (я и вправду шёл по журналистским делам в Минсельмаш, расположенный на Кузнецком мосту). Тогда тётка стала приглашать меня в сочинские зятья: у неё в Лазаревской, на улице Спортивной, 14, — двухэтажный дом, который летом заполняется курортниками и приносит фантастические дивиденды. Был я молод, холост, бездомен, море любил, но, взглянув на будущую тёщу (а морда у неё была — свинья свиньёй), подумал: "Дочка наверняка в неё" — и не поехал.
— Свадьба: двенадцать человек гостей — и всего две бутылки водки, — недоуменно рассказывал близнец, принимая кофе. И пояснил буфетчице: — Евреи...
Близнец был официант. Их было двое, и оба они, кажется, работали в ресторане "Москва", этажом выше цокольного, с торцовой стены гостиницы размещавшегося кафетерия (которого больше нет).
Здание это странное — как бы слепленное из двух совершенно разнородных частей — и впрямь строилось по двум проектам одновременно, позаимствованным архитектором Щусевым у одного из своих учеников и перепутанным им же: фасад строился по проекту одного здания, а боковая часть — совсем другого. (Рассказывали, что при встрече с депутатом Щусевым какой-то дотошный избиратель напомнил великому зодчему об этом постыдном факте и о том, что обокраденный ученик всюду жалуется.
— Это ничего, — успокоил народ Алексей Викторович, — я уже на него донос написал.
— Неудобно — вы все же академик...
— А я не подписался! Затем, уже при мне, к фасаду приделали ещё одну боковину, глядящую на музей Ленина и аналогичную первой, обращённой к Госплану (теперь Госдуме), и замкнули их контрфасадным корпусом. Композиция гостиницы "Москва", некогда парадоксальная, обрела, наконец, видимость единства.
Я любил сидеть в её вестибюле, куда в те годы пускали свободно, и, прикинувшись ожидающим Номера, писать, развалясь в удобном кресле перед низким столиком, рядом с пепельницей на никелированной ножке. Потом в Москве не стало таких мест — всюду ввели пропуска, и даже кафетерий под рестораном "Москва" превратили в кулинарию, чтоб не шлялись досужие диссиденты, особенно охочие до кофе и противопоставлявшие этим себя народу, предпочитающему спиртные транквилизаторы.
Гардеробщиками в ресторане "Москва" служили бывшие сотрудники КГБ, уволенные за какую-либо провинность (например, зашиб кого-нибудь на допросе или ещё какую промашку допустил) и бравшие чаевые серебром. Один был особенно страшный — высокий, с орлиным носом, он впоследствии отпустил смоляную бороду и стал ещё страшнее.
Повторяется старая история. Что же, надо взять себя в руки. Сжаться, как от удара.
Надо сосредоточиться на себе, внутренне уединиться, собраться в себе самом. Что я, что во мне, куда я иду, с кем и зачем — это все нужно хорошо себе представлять.