Возлюби врага своего

Шляпин Александр

Дед Марии был на удивление мужиком ядреным. Его седые волосы и седая борода придавали его внешности традиционный русский шарм. По всей вероятности, он и был тем знахарем, который, настаивая корешки и травы, лечил этим снадобьем местную голытьбу. Судя по его знахарским делам, ему было все равно, кто перед ним, то ли враг, то ли односельчанин, нуждающийся в его помощи. Иногда он заходил в сарай и долго, долго молча смотрел на меня изучая. В его взгляде было что-то истинно славянское и загадочное, от чего мне становилось просто не по себе. Я ждал от него того момента, когда он, исцелив меня, тут же сдаст в руки большевистского СМЕРШа. Но дед всегда молча осматривал мои раны, поправлял повязку и уходил, не сказав ни слова. Он был, словно

немой и это иногда выводило меня из себя. В те минуты я уже ничего не боялся, и мне было все равно, попаду ли я в плен или умру в этих русских болотах. Я давно простился со своей жизнью, и теперь она принадлежала не мне, и даже не богу, а этому дремучему русскому деду и его очаровательной внучке.

Лежа в сарае, я всегда думал о своей Габи, думал о своем последнем дне в Ордруфе, и только эти думы давали мне надежды и согревали по ночам во время весенних заморозков. Бежать тогда мне было некуда. На десятки километров вокруг расположилась русская 4 армия, да к тому же с такой ногой я не смог бы пройти даже до края этого болота, окружающего хутор.

Артиллерийская канонада за последние недели отдалилась дальше на запад, и теперь только изредка её гул доносился до этих мест. В один из дней, когда я уже более или менее поправился, дед и Мария перевели меня в свой дом.

Словно дорогого гостя меня расположили на полатях русской печи, подставив мне лестницу. Дед натянул шелковый шнур, взятый вероятно от строп парашюта, чтобы я иногда мог слазить из своего убежища по нужде и выходить на прогулку. Признаться честно, я боялся тогда, что как только я поправлюсь, дед убьет меня или сдаст властям. Почти каждую неделю он топил баню, стоящую от хаты на значительном расстоянии, и вместе со своей внучкой помогал мне дойти до неё. Меня после бани переодевали и вновь укладывали на печку, но уж в чистом белье.

Я не знаю, были на этой войне еще такие случаи, как это случилось со мной, но этот дед и его внучка явно рисковали, пряча меня от посторонних глаз. Малейшая информация о моем присутствии и тогда военный трибунал русских за помощь врагу мог далеко сослать их в Сибирь или же расстрелять по закону военного времени. Таких случаев было предостаточно. Мария, как-то пользуясь моментом, рассказала мне об одной такой истории случившейся в одном селе близ Велижа и поведанного ей одной бабкой.

Еще в сорок первом русские отступали так быстро, что даже многие местные жители деревень, отдаленных от районных центров, не знали о том, что началась война. Наша армия впервые месяцы этой войны не старалась вступать в конфликты с русским населением. Во многих селах доблестные войска великой Германии встречали по русской традиции даже хлебом и солью. В такие минуты мы по-настоящему думали о том, что исполняем святую миссию и гордились этим. Как-то в одном таком селе и расположился наш полевой аэродром. Летчики, связисты, тыловики заняли русские хаты и довольно мирно соседствовали с «Иванами». Наши солдаты и офицеры иногда даже угощали местных детишек конфетами и шоколадом, а русские бабы помогали нам, работая в прачечной и офицерской летной столовой. За два года пребывания в этой деревне нашими солдатами ни один русский убит не был.

Где-то в июле 1942 года, когда русские мальчишки гоняли по полю аэродрома мяч, подаренный нашими летчиками Люфтваффе. На этот полевой аэродром на посадку заходил транспортный планер-бензовоз, доставлявший из тыла топливо для наших самолетов. По неизвестной причине планер при посадке упал на взлетную полосу и взорвался. Пилот планера тогда героически погиб, на месте сгорев заживо. Его обгорелые останки наши солдаты положили в ящик из-под патронов и обернули флагом третьего Рейха. Тогда у летчиков не было полкового капеллана, и отпевать покойного пришлось местному русскому попу.

На похороны собрались все местные жители из окрестных деревень. А из Велижа по случаю смерти летчика приехал даже комендант гарнизона генерал

Зитцингер, который-то и возглавил эту траурную церемонию. Тело летчика было торжественно похоронено тут же возле церкви. Как и полагается при похоронах героя, почетный караул сделал несколько залпов из своих карабинов, а генерал по православной традиции раздал после похорон местным старикам, женщинам и детям конфеты и шнапс, чтобы те могли помянуть нашего офицера. Правда через год русским все же удалось выбить из этого села наших солдат и летчиков. Местное население этих деревень в один из дней точно также было собрано возле церкви. Комиссары, политруки-особисты за волосы вытянули этого попа на улицу. Он, путаясь в своей рясе, падал, а комиссары били его ногами, катая по весенней грязи. Поп не молил о пощаде своих соотечественников, а лишь крестил своим крестом безумствующую толпу и молил господа простить их:

— Прости господи! Прости господи, людей этих, ибо они не ведают, что творят!

Русский майор, стоя на крыльце церкви, зачитал приговор полевого трибунала и двое автоматчиков, подхватив батюшку под руки, поставили невдалеке от церкви под березу.

— Ну что, падла, час расплаты пришел. Будешь знать, как петь Гитлеру долгие лета! — сказал майор.

— Сейчас порешим всех вместе с этими фашистскими подстилками. Пусть знают, как ублажать немчуру всякую! — кричал он, размахивая пистолетом.

Рядом с попом поставили его жену и еще двух девчонок, которые работали в немецкой офицерской столовой. Майор, дочитав приговор, махнул рукой, и автоматчики расстреляли всех, кто стоял под березой.

Мария мне рассказала, как даже одна бабка бросилась к своей расстрелянной внучке с криком, что эти большевики хуже, чем солдаты вермахта и тут же получила пулю от молодого русского лейтенанта.

Я тогда не мог поверить, что русские столь жестоки в своем достижении победы. Хотя мне доводилось это видеть не один раз. Еще зимой 41 года, когда после рукопашной схватки с «Иванами» мы отошли на свои позиции, один русский солдат около десяти минут колол штыком безжизненное тело нашего убитого бойца. Я, тогда глядя в бинокль, не понимал, зачем он делает это? Мне не было понятно, за что же этот «Иван» так ненавидит мертвых, если даже не жалея своих сил он готов воевать с трупами?

Все, что рассказала Мария, поразило меня до самого сердца, и я понял, что спасая меня от смерти, они с дедом ходили по лезвию ножа. В любой момент, в любое время на хутор могли прийти комиссары и тогда Марию и её деда просто бы расстреляли вместе со мной. Когда я узнал о таком «гостеприимстве» мне захотелось уйти, чтобы не подставлять людей спасших меня от смерти. Мария, видя мою решимость покинуть их хутор, тогда сказала мне:

— Крис, тебе незачем уходить, ты очень похож на моего погибшего брата. Если ты прикинешься глухонемым, то тебе ничего не угрожает. Никто не знает, что мой брат погиб. Я дам тебе его документы и теперь тебя будут звать Сергей, как когда-то и его.

Я тогда подумал, что, судя по разговорам моего бывшего капитана Крамера, он ведь тоже не верил в нашу победу. Он знал, что придет тот час, когда мы будем бежать без оглядки до самого Берлина оставляя на поле брани тысячи своих соплеменников. Для меня этот час уже пришел. Я не предавал своих братьев по оружию, но я и не стремился возвращаться к своим, потому что знал, что мне вновь и вновь предстоит воевать с «Иванами». Я тогда абсолютно не понимал, что происходит с моим сознанием. Я ведь «погиб» и мне теперь незачем было брать в руки оружие — для меня война уже кончилась. Я сполна выполнил свой долг солдата, ни на йоту не нарушив присяги данной мной фюреру. Мне хотелось как-то отблагодарить свою спасительницу, благодаря которой я остался жив и с этой мыслью я стал лепить всякие игрушки из местной глины. Этому ремеслу меня когда-то научил отец, а дух художника, дух творца не покидал меня все эти годы и даже не умер вместе со мной в тот мартовский вечер.