Возлюби врага своего
Шрифт:
В эту минуту я абсолютно был холоден к своим соотечественникам, точно так же, как был холоден Василий Царев собиравший останки своих товарищей погибших от русской бомбы.
Открыв дверь, я осторожно вошел в дом. Дед Матвей сидел привязанный веревками к стулу, и с его рта стекала струйка крови. По всему было видно, что его сильно пытали. Дед взглянул на меня глазами полными ненависти и плюнул в мою сторону. Я не мог, не мог в те минуты предать этих людей, которые спасли мне жизнь. Я не мог оставаться равнодушным к их горю и, глядя в глаза своему брату по оружию, я сказал:
— Унтер-офицер Кристиан Петерсен группа «109
Связанный дед смотрел на меня глазами полными какого-то непонимания. Он не верил, не верил своим глазам, что я смог поднять руку на своих соратников. Я и сам в те минуты не верил в это. Я не верил, что за эти полгода, проведенные здесь в лесу среди этих людей, я осознаю, что война это есть настоящее зло и теперь я, словно великий Армениум вступил в схватку с этим злом.
Умер дед Матвей ровно через неделю после нападения на нас голодных, озверевших бандитов, чудом вырвавшихся из русского окружения. Мария, испытав такой стресс, замкнулась в себе и все последующее время молчала. Уже не было уроков русского языка, не было тех влюбленных глаз, и мне приходилось самому наверстывать пробелы в обучении, читая на русском языке библию. Перед смертью дед достал свою жестяную коробку и подарил мне два «Георгиевских креста». Эта бесценная награда стала для меня намного желанней и почетней, чем тот «Железный крест», который я лично получил из рук Гитлера.
Последние слова, сказанные им перед смертью, глубоко въелись в мою душу.
— Береги её, Крис! Я хочу, чтобы у вас все было хорошо. Война, война все равно кончится, а жизнь будет продолжаться!
Вот после этих слов он перестал дышать, а его глаза уставились в потолок. Мы с Марией похоронили деда рядом с могилами бабки и Сергея. В тот момент, когда я, постукивая топором, загонял сделанный мной крест в его могилу, на меня обрушилось чувство невиданной скорби. Было такое ощущение, что я похоронил своего отца, настолько был для меня близок этот странный русский дед.
Мария очень долго переживала смерть своего близкого, и все последнее время молчала, молчала и молчала. Она скорбела по деду и почти каждый день, приходя на его могилу, плакала, жалуясь на свою судьбу.
Я не мог оставаться безучастным в её самоистязании и однажды я первый сделал свой шаг. В тот миг, когда Мария очередной раз плакала на могиле деда, я подошел сзади и обнял её за плечи. Она к моему удивлению не стала сопротивляться, а, встав с колен, обняла меня и первая поцеловала в щеку с такой нежностью, что мне показалось, что душа моя отделилась от бренного тела.
— Прости меня, Крис, — сказала она с такой теплотой, что я почувствовал, как она с этой минуты вошла в мою жизнь на все оставшееся время.
После того случая моя нога стала меньше болеть и я мог теперь обходиться даже без своей трости. Тела своих земляков и этого полицейского я закопал вдали от дома, позади хлева под кучей навоза. По своей привычке унтер-офицера я разломил пополам их жетоны, и, сложив их с личными вещами, положил в жестяную коробку деда. Я знал, что, несмотря на любой исход этой войны, родственники должны были знать о смерти своих сыновей и мужей. Я все еще лелеял надежду, что скоро вернусь домой, вернусь к своей матери на улицу Поющих синиц. Тогда я еще не знал, что мое
В эту ночь Мария решилась и впервые легла со мной в постель. Мое сердце кипело от страсти к ней, и чувство какой-то особой нежности трепетало внутри меня. Впервые мне было необычайно хорошо с этой русской девчонкой. Мне было настолько хорошо, что я чувствовал себя абсолютно счастливым человеком. Наша первая ночь стала настоящим рождением уже нашей семьи, а так же зачатием ребенка, ставшего окончательным связующим звеном в этих вечных отношениях.
Я целовал её губы, целовал её грудь, а Мария лежала на спине, закрыв глаза, а струйки хрустальных слез счастья стекали по её щекам.
— Почему ты плачешь? — спросил я, целуя эти солоноватые ручейки.
— Я не знаю. Я просто боюсь, боюсь того, что когда-нибудь сюда придут наши солдаты и отправят тебя в лагерь для военнопленных. Меня тоже сошлют в лагерь, но я хочу сказать тебе, Крис, что я очень люблю тебя. Пусть я попаду в лагерь, пусть меня расстреляют, но я никогда-никогда не смогу тебя разлюбить! Я буду всю жизнь ждать тебя!
После слов сказанных ей на мои глаза тоже накатились слезы, потому что мне было страшно потерять то, к чему меня привел мой Бог. Если бы у меня была возможность вернуться в свою часть к своему другу Питеру Крамеру, я никогда бы больше не взял в руки оружия. Пусть бы меня даже ждал Бухенвальд или даже пятисотый штрафной батальон. После того, что со мной сделали эти русские, я предпочел бы умереть в застенках гестапо, чем стрелять в тех, кого я так полюбил всей своей душой.
Плен
Жизнь на нашем хуторе продолжалась. Мария с каждым днем прибавляла в весе, и её большой живот говорил об очень скором времени, когда на этот свет должен был появиться плод нашей любви.
Прошел ровно год, как я жил вместе с ней в этих лесах и полгода, когда дед покинул нас напоследок, благословив. Несколько раз на хуторе появлялись военные, но я на это время прятался в лесу в отрытой мной тайной землянке.
Фронт уже давно ушел на сотни километров на запад, и теперь для меня эта война была ли всего лишь воспоминанием. Иногда в кошмарных снах я возвращался в те времена и её отдельные фрагменты были лишь воспоминаниями, воскрешенные моим сознанием.
За этот год я все же вспомнил ту последнюю минуту, когда я под шквальным огнем уходил от преследования большевиков. Как на моих глазах крупнокалиберная пуля зенитного пулемета разметала по дрезине голову связиста обер-ефрейтора Манца, который так и не успел передать сообщение о начале операции. Я вспомнил, как после красной вспышки я очутился в снегу в глубокой лощине и кто-то, погрузив меня на сани, тащил по лесной дороге подальше от места взрыва. Эшелон тогда благополучно добрался до Крестов, не потеряв ни одного человека. Я очень рано выдернул чеку гранаты, и эта дрезина разлетелась перед эшелоном за сто метров до него, фактически не причинив и вреда.