Возлюбленная тень (сборник)
Шрифт:
– Ага, Витя, Витюшечка, Витюнчик, Витяра, ага, Витя-Витя-Витя, ага…
Пятно разляпывается шире – и на его свете стоит голый человек.
Сквозь редкие черные волосы просматривается белая жирная корка-парша, лоб сведен кожными валиками – это из-за подслепости: так глядеть легче. Вечные очки вдавили на переносице лоснистую щель, в углах глазных – желтые крошки. Конец носа – как пупырчатый продолговатый кошель; из пупырышков торчат мелкие волосяные острия. Ногти на больших пальцах ног вросли в мясцо, прикоснуться невыносимо.
– Ага, Витя, Витя, Витя. Ага!!!
– Ты что?.. Ты что рычишь, шваркнутый, кретин?! – вылетают из своих спален толстая Алка из Мурманска, Люська-художница из Москвы, Валечка из Полтавы, некоторые другие. Перекатываются чрез мужей, отшатываются от нежнозаписянных младенчиков – бегут меня будить, такие старые, в застойных ночных рубахах, с изуродованными пятками, зависают надо мною грудями – большими и малыми овалами, – перестань, перестань сейчас же, весь дом разбудишь.Беззвучно, не существуя, спит Верста Коломенская, занимает одну двадцатую кровати. А стелила на диване?
21
– …не хотим спать, и я не хочу спать, и те, кто сейчас слушают нас, спать не хотят, и не спит наш техник. У микрофона Илан Римон и… Эрик Клэптон, вы на волнах «Армии обороны» – в программе «Спать не хотим».
Только через час мне в караул – с трех утра до шести утра.
Два рыла на основных воротах, два патрулируют, два на воротах второстепенного значения. В то время как полагается: три на основных, четыре – в патруле, два на второстепенных. Нарушаем. Шесть рыл вместо девяти.
Моя подушка – из двух одеял казенного образца, простыня – из одного одеяла того же образца. Одеяло. Лишь бакланье с легкоранимым внутренним миром заносит на базу трепаное домашнее бельецо.
Горит свет по всей базе, хоть возле каждого выключателя да розетки написано: «Солдат, не транжирь энергию!» А где нам ее транжирить – дома?
Горит свет во всех запертых на цилиндрические замки подсобных помещениях, когда зажгли – никто не помнит; если утром придут – загасят.
Горит свет на складе твердых пайков, на складах шмоточном и ремонтном. В помещениях офицера связи, офицера личного состава, офицера боезапаса, в помещениях командира базы, командира подразделения, капрала гаража, капрала медпункта.
А если выполнить инструкцию и погасить эти заляпанные мушино-комариной сухой кашей лампы, то потом придется выгребать оттуда темень лопатами или выносить ведрами; я такие помещения видел.
У основных ворот базы подремывает Чарли Абулафия и бухарец Бар-Матаев.
– Бар-Матаев, – спрашивает Абулафия, – а почему в России демократии нет?
– Там таких, как ты, тоже нет.
– Бар-Матаев, а в России авокадо есть?
– Есть, – отвечаю я. – На меху.
– Как?
–
Бар-Матаев лыбится, предъявляет зубное золото. Абулафия хыкает.
– Чарли, если хочешь – иди, спи. Я заступаю раньше.
Абулафия ускоренно собирается: сигареты, полусожранная пачка шоколадных вафель, приемничек.
Снулый Бар-Матаев глядит ему вослед.
– Наглый, как пидор.
Семь лет прогудел Бар-Матаев в заключении – крупные хозяйственные преступления республиканского масштаба. Ничего не помогло. Соперники погубили.
– Витька, скажи, а если я завтра домой уеду, что мне будет?
– Улетишь внутрь. Подожди пару дней: отменят готовность – поедешь.
– Мне теперь надо! Я их всех в рот…, козлов. Что, понимаешь, пожилого человека заставляют семью бросать на месяц!
Никуда он не поедет.
Недавно опроставшаяся сучка Циля и безымянный кобель на трех с половиной ногах, дремлющие на ломте поролона, выдранного из матраца, одновременно поднимают головы: забылись-то они под музыку бутбульского приемничка, а тишина их пробудила.
– Каменное сердце, – вздыхает Бар-Матаев. – Не понимают, когда с ними как с порядочными. Если через два дня не отпустят – уйду и всех делов.
Он туго поднимается с узкой сиделки, прямит застывшие хрящи.
– Да, блядь. Когда молодой человек – нигде не болит. Когда пожилой – спина болит, жопа болит, х… болит… Я в зоне девчонку на снегу драл: слез с нее, а она сдохла. Замерзла. А я – хоть бы что. Сегодня три свитера на себя надел – холодно.
– А ты бушлат возьми.
Четыре слоя холмов, несмотря на темноту, можно разобрать, а можно и не разобрать, если ты их днем никогда не видел. Спотыкаясь, цепляясь долгими каблуками за остатки старинного земледельчества – глыбовые уступы между грядками на склонах, – Анечка идет. С белым личиком жасминного стекла, в душегрейке из сокращенной посылочной шубы; досталась ей шуба на продажу, а она ее не продала – изменила интересам своего национального движения.
* * *
Медленный холодный ветер пошел на базу из темноты – равномерный ночной сквозняк, известный всем часовым в Иудее.
Вдоль по ближней каменной террасе, где еще сравнительно недавно мужепес в балахоне до пят отделял съедобный сорняк от несъедобного, – Анечка гуляет.
Как всегда, Анечка сосредоточенная, голова закинута, руки неподвижны. И на каждом спотыке – вся содрогается, обижается на дорогу, на свою неловкость.
22
А Плотникову – везло. Так, во всяком случае, пишется в дружеском письме: «…поперла везуха».