Возлюбленная тень (сборник)
Шрифт:
На мой приход никто из спорящих не отреагировал. Мандельбойм приводил веские доказательства:
– Ты ж не проверишь, глубоко его закопали или не слишком. Солдат его сверху присыплет, ты и не заметишь. А к ночи он у тебя начнет лопаться под носом – так ты тогда поймешь!
На это подпоручик возразил, что костры из мертвецов могут – в далеко идущем плане – повредить переговорам об урегулировании конфликта.
– Да что ты как пидор левый! – вскричал Мандельбойм – и внезапно заметил мое тихое интеллигентное присутствие.
– А, руски гуспудин!Как они-дела? Как ты освоился
– Полный порядок.
– Полный порядок, что?
– Полный порядок, командир!
Это мы с ним так постоянно шутили, изощрялись на тему типичных диалогов новобранца с ефрейтором-занудой.
Мне предстояло объяснить подпоручику, что хоть я и прошусь в отпуск не к изменяющей жене с больными детишками, но и мое дело не терпит дальнейших оттяжек.
Именно сегодня полагалось дать кукурузнику в рылятник, но повернуть дело так, чтобы это мое подсудное действие заставило его одновременно перестать к Анечке колоться, не повышать квартирную плату до конца года и разрешить ей пользоваться холодильником на хозяйской кухне.
Подпоручик Дан слушал меня молча. Я никаких прошений подавать не могу, коли не вижу признаков грядущего ответа, – однако подпоручик был неподвижен. Где-то на восьмой причине он прервал меня:
– Сейчас пойдет в Иерусалим «командкар». Доедешь до Нив Иакова, а оттуда есть автобус в центр. Обратно – в десять! Договорись с шофером: он возвращается. Никаких попутных не тормози. В порядке?
– Сто процентов!
– Привет.
«Командкар» шел со скоростью сто двадцать километров в час. От Рамаллы Стреноженной до Нив Иакова ехали мы пятнадцать минут.
Попутная надыбалась сразу: излюбленный автомобиль иммигрантов из СССР «вольво». Он взял меня охотно, сам распахнул дверцу, сказал: «Садись, пожалуйста, солдат» – с таким прононсом, что я не стал притворяться, а ответил на родном:
– Спасибо вам большое.
«Вольво» жил в новом районе возле Дворца Наместника, в Нивах Иакова навещал интимно мать-одиночку из Черновиц, сам приехал из Риги, ни хера порядка нет в государстве.
Анечка попала на Асфодельскую, 34 (угол улицы царя Агриппы), сбежав из трехжильцовой государственной квартиры, где получила комнату по распределению от репатриантской жилищной конторы. Три комнаты – три жильчихи. Сабина из Бразилии, Анджела из Соединенных и Анечка. Туда ходили ребятушки из кафе «Вкусняк» – члены движения «Черные пантеры», репортеры еженедельника «Сей мир», студенты Академии художеств. И поскольку они для Анечки все были на одно лицо и на одно все остальное, как для нас с вами – китайцы, она так и не научилась отличать, кто сегодня к ней пришел, а кто вчера с ночи остался: лежит коричневой задницей вверх на Анечкином пледе – прощальном подарке.
А вскоре появился у Анечки в гостях Эли Машиях – узкобедренький, в штанах «Голубой Доллар», в рубашке «Чарли», с лепестками гашиша – ливанского вишневого, – упакованными в тонкую фольгу; приехал на скверной «субару» и привез сразу двух друзей.
Вкусняки ходили теперь только к Сабине и Анджеле, а Анечкой пренебрегали, да к тому же побаивались Эли Машияха, который Эли испытывал к ним социально-политическую ненависть.
Он привозил к Анечке друзей сам либо давал ее адрес, потому что твердо решил заработать на новую телегу: с Анечкой это было проще, ибо она как нововзошедшая в Странуимела право на покупку машины без налогов (водительские права она получила перед самым отъездом – за бутылку и прощальный
Эли метил на спортивный «мерседес».
Я знаю Анечку – сама она нескоро поняла бы, что происходит.
Но растворилась моя записка к Создателю меж камнями Стены; и налетели однажды менты на государственную коммунальную квартиру, застали там употребление наркотиков – Анечку к этому времени научили вдыхать, внюхивать дымочек прямо, как у нас говорят, с иглы, на острие которой медленно исходит счастьем раскаленный катышек, – налетели, все побрали, и через неделю влепили всем по три года условно.
Всем, кроме Эли Машияха. Ему сказали, чтобы он больше туда не ходил.
Обезумевшая Анечка проснулась настолько, чтобы устроиться на работу – подавальщицей в кондитерскую «Максим» и отыскать – самостоятельно! – квартиру на Асфодельской.
А теперь – опять не работает она третий месяц: специальности нет, а на курсы не идет, гоношится, да и языка местного не знает. Ибо она вся закрылась, защитилась, так, чтобы ничего в себя не впустить, а собственных остаточков – из души не выпустить в безвоздушное пространство, – вот и не знает никакого языка, даже хозяина тутошним матом послать не может, когда он ей между грудками закладывает.
Денег нет. Доходов и у меня мало, но несу я ей добытую по складскому знакомству «боевую порцию»: две банки куриного сосисочного фарша, банку соленых помидоров, банку компота, банку шоколадной пасты, шесть леденцов разного окраса, четыре белых пластмассовых вилки, столько же ножиков, тарелок – и вершину добычи: вытащенную из не менее боевой, но пасхальной порции бутылку вина «Красное старое».
Есть город Феодосия – татарский сухостой, морской перламутр. Он, город, похож на Асфодельскую, 34, на Анечкин дом – пузырчатый известняк, черные деревья, не умеющие шелестеть, плитчатый придворок – без двора, желтый свет на лестнице винтом. Но феодосийский свет горит сам по себе, на Анечкиной же лестнице жмется кнопка: бахает тогда неисправное реле-автомат, загораются лампы и жужжат. Горит ровно двадцать секунд, потом гаснет. И надо мне добежать до Анечкиной двери, что на верхнем, последнем этаже, возле самого бахающего реле. Можно и по дороге еще раз нажать – кнопки на каждой площадке, только они испортились.
Реле сработало – и я побежал, тюкаясь попеременно то стволом, то прикладом винтовки о стены и перила.
Уличный умелец набрал Анечке за десятку ее фамилию и имя латинскими жестяными буквами на деревянной плашке. К плашке Анечка привесила самостоятельно привезенный невропатологический молоточек – на ленте. Забавно и оригинально. И барабаню я в дверь, и засматриваю в глазок, и не вижу ничего, и кулаком стучу, и ожидаю, и вновь стучу – все безнадежней и безнадежней. А свет, понятно, погас. Спускаюсь, заклиниваю кнопку спичкой, вновь наверх поднимаюсь и уж не стучу, а замираю – слушаю, как дорабатывает свое Анечкин транзистор-мыльница на доходных батарейках:
«Здесь вещание Израиля из Иерусалима. Часов – восемь. Это новости из уст Хаима Тадмона. В городах Иудеи и Самарии продолжались сегодня в течение всего дня нарушения порядка…А теперь – наши песни:
Там, где железобетонный
месяц воет по-собачьи,
к ней пришел просить пардону,
а она – сидит и плачет.
Бетти – Бетти – Лизавета,
как нам жить на белом свете?
Мы с тобой у синя моря
на песочек ляжем с горя».
Ломаю дверь?
19