Возлюбленная террора

Кравченко Татьяна Юрьевна

— Почему же мне нельзя смотреть?

Детина на секунду растерялся, потом рявкнул:

— Не положено!

Маруся улыбнулась, но голову не опустила.

Однако надо подумать о том, что она будет говорить в суде. Ее речь должна прозвучать подобно разорвавшейся бомбе. Да, так и будет! Она подготовит им настоящую бомбу!

Только бы на суде не было Аврамова! Увидеть еще раз его сытую лоснящуюся морду— это выше ее сил.

Маруся словно снова почувствовала ползущие по ее телу волосатые пальцы, липкие толстые губы и содрогнулась от отвращения. Хорошо,

что ей недолго осталось мучиться этими воспоминаниями. Смерть не только даст ей возможность принять муки за правое дело, она еще избавит от позора.

А вдруг… Вдруг она ошибается, ее все-таки помилуют? Что тогда?

Мысль о самоубийстве все чаще и чаще приходила ей в голову. Еще свежа была в памяти история с Ветровой — петербургской студенткой, изнасилованной жандармом. Поскольку власти отказывались признать факт изнасилования, Ветрова опрокинула на себя керосинку и подожгла платье. Она умерла страшной смертью — сгорела заживо, но умерла не зря: по стране прокатились волны протеста.

И у нее, у Марии Спиридоновой, не меньше силы духа, чем у Ветровой…

Однако о самоубийстве пока думать рановато, пока нужно бороться другими средствами. Впереди — суд. Жалко, что она все еще не оправилась от аврамовских и ждановских побоев, еще слишком слаба. Эти приступы головной боли, которые путают мысли… Речь, которая будет произнесена на суде, почти сложилась в голове, но ее надо бы записать для верности.

В течение нескольких дней Маруся старалась использовать для записей каждый миг, когда за ней наблюдали не слишком пристально. Слава Богу, рыжий детина дежурил через двое суток на третьи. Другие часовые не были так строги. Кажется, они даже жалели Спиридонову.

Записи Маруся хранила во французской булке, переданной мамой из дома. Булка была довольно большой. Маруся аккуратно разломила ее пополам, выщипала кусочек мягкой серединки и под румяными поджаристыми корочками прятала свою драгоценную рукопись.

Время шло. Кончался февраль, на допросы ее больше не вызывали. Суд мог состояться со дня на день.

Но первый день весны оказался крайне несчастливым.

Возле дверей Марусиной камеры дежурил тот самый ненавистный рыжий детина. Ей показалось, что сегодня он ухмыляется еще более омерзительно, чем всегда. А может быть, и не показалось? После завтрака в камеру вслед за часовым вошла надзирательница.

— Арестованная, встаньте!

Маруся поднялась с жесткой койки, застеленной казенным серым одеялом.

— Отойдите к дверям!

Спиридонова сделала несколько шагов в указанном направлении. Рыжий детина остановился у нее за спиной. Надзирательница откинула одеяло, сбросила тощую подушку и принялась перетряхивать постель.

— В чем, собственно, дело? — возмущенно спросила Маруся. — По какому праву?

Надзирательница не удостоила ее даже взглядом. Вместо нее ответил часовой:

— Велено обыск у тебя произвесть. Так что стой спокойно и жди.

Судя по всему, он был страшно доволен очередным Марусиным унижением.

У Маруси все внутри похолодело, сердце словно подскочило

и забилось где-то в горле. Обыск? У нее? Неужели все-таки выследили?

Покончив с постелью, надзирательница встряхнула три толстые книги, переданные Марусе из тюремной библиотеки, а потом стала внимательно осматривать нехитрую утварь заключенной. Чашку, тарелку, чайник… Вот сейчас, сейчас… Неужели все-таки? Нет, не может быть! Это слишком несправедливо! Маруся стала белой как мел. Так и есть: добралась до булки и разломила ее. Свернутые в трубочку тонкие листочки рассыпались и разлетелись по полу. Надзирательница подхватила на лету один из них:

— Это что? В карцер захотела?

Маруся молчала. У нее пропал голос.

— Это что? — грозно повторила надзирательница.

— Недозволенные записи, — услужливо подсказал рыжий. Лучше бы он этого не делал: начальственный гнев обратился на него.

— А ты куда смотрел?

— Виноват, — быстро заморгал, детина бесцветными ресницами. — Не уследил… Может быть, не в мое дежурство?

— Ладно, разберемся…

Надзирательница подобрала листы и быстро вышла из камеры. Рыжий потоптался на пороге, пригрозил арестованной кулаком и тоже вышел, зло хлопнув дверью. Лязгнула тяжелая проржавевшая щеколда.

Маруся на дрожащих ногах пересекла камеру и рухнула на развороченную постель. Лучше бы ее снова жестоко избили! Все, все кончено! А вдруг суд завтра или послезавтра? Да если даже и через неделю — все равно она не успеет восстановить записи. А если бы и успела — теперь ее речь заранее известна врагам. А говорить в суде то, что заранее известно, бессмысленно. Они уж точно успеют подготовиться и ответить.

Этот случай сказался на ее здоровье — она опять слегла. Приступы кашля, и без того частые, усилились. Началось кровохарканье. Но нет худа без добра — в связи с обострением болезни заключенной было предоставлено дополнительное свидание с родными.

На свидание к Марусе пришла сестра Женя.

На этот раз оно проходило не в камере, а в специально отведенной комнате. Жене разрешили сесть рядом с сестрой, но за руку взять не позволили. На свидании присутствовал жандарм-соглядатай.

Маруся плохо выглядела: красные пятна на щеках, под глазами — громадные темные круги. Женя покачала головой:

— Ну как ты, девочка?

— Как видишь, — Маруся слабо улыбнулась. — Это все ничего. Просто сплю плохо, да вот еще кашель… Слава Богу, недолго осталось.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь. Суд уже скоро, а после… Думаю, что приговор будет вполне определенным.

— Марусенька, ничего нельзя знать заранее.

Маруся пожала плечами:

— Не обманывай себя. В моем случае скорее всего — смерть через повешение.

— Маруся!

— Да нет, ты знаешь, я не боюсь, — в Марусиных глазах зажегся огонь. — Поверишь ли, я жду этого с нетерпением. Мне иногда даже снится, как я буду висеть.

Женя непроизвольно поежилась: при этих словах ей стало как-то жутко. Однако она быстро взяла себя в руки и попробовала возмутиться: