Возлюбленная террора
Шрифт:
— Какую, однако, чушь ты несешь!
— Нет. Это не чушь. Зачем мне жить? Я свое предназначение уже выполнила. А вот если меня казнят, повесят, то по всей стране прокатится волна протеста. Смерть моя послужит славе революции.
Опять этот страшный фанатичный огонь в ее глазах! Женя покачала головой:
— Ты не права. И жизнь твоя тоже нужна революции. Еще больше нужна. Ты представляешь, сколько ты сможешь сделать, оставшись в живых?
Маруся не ответила лишь опустила голову.
— Девочка моя, — ласково сказала Женя, — тебе еще рано торопиться на тот свет. Ты еще
— Нет, — Маруся горько улыбнулась. — Я уже ничего больше не смогу. Мне просто не хватит здоровья, все оно здесь, в тюрьме осталось. Кому нужен немощный революционер? Спартанцы, кажется, добивали раненых, и правильно делали.
— Маруся! Вот это уж совершеннейшая чушь и глупость! — Подобных слов от сестры Женя просто не ожидала. Как ей только в голову могло такое прийти!
— А здоровье… Здоровье поправится, у тебя молодой сильный организм.
— Знаешь, — голос Маруси упал до шепота, — я бы все равно не смогла жить. После того что со мной сделали… сделал…
Женя поняла, что она имеет в виду Аврамова.
— Но послушай, — тоже шепотом ответила она: — все проходит, все забывается. Пройдет время, и…
— Нет. Если меня помилуют, моя история будет банальным случаем, одним в ряду многих. Я, конечно, могла бы покончить жизнь самоубийством, но это было бы повторением поступка Ветровой.
— Что ты, что ты! И не думай!
— Это было бы повторением поступка Ветровой… — снова сказала Маруся. — А я не хочу повторяться. Я тогда найду свою дорогу.
— Что ты задумала?
— Да так, ничего. Все-таки будем надеяться на смертный приговор.
Это свидание произвело на Женю тягостное впечатление. Похоже, что ее сестра твердо решила умереть — так или иначе. В этой тяге к смерти было что-то ненормальное, болезненное, фанатичное. И слова сестры на Марусю не производят никакого впечатления.
Может быть. мама?… Нет, с мамой нельзя говорить об этом. В прошлый раз Маруся и так ее «утешила»: сказала, что с ее смертью Александра Яковлевна не так уж много потеряет, ведь у нее останется еще трое детей. Бедная мамочка потом долго не могла прийти в себя. Как она плакала: «Женечка, неужели она думает, что я люблю ее меньше вас всех? Ведь для матери каждый ребенок— как палец на руке, какой ни отними, все одно больно!» Нет, с мамой о Марусиных настроениях говорить не стоит.
В конце концов Женя решила переговорить об этом с товарищами. Надо постараться совместными усилиями убедить Марусю не совершать непоправимого. Вот если бы Вольский… Женя, разумеется, знала о нелегальной тюремной почте. Надо ему передать, чтобы он в каждом письме, в каждой записке пытался отговорить Марусю от мыслей о смерти. Может быть, хоть Владимира она послушается…
Суд состоялся 11 марта.
В этот день распогодилось: выдалось настоящее весеннее утро, с капелью, и небо было ярко-синим, как на картине Левитана.
На улицах о г тюрьмы до здания суда было довольно много народа. Ждали, когда повезут Спиридонову. Были в толпе студенты Екатерининского института, гимназисты и гимназистки, рабочие и просто любопытствующие обыватели. Таких, пожалуй, было больше всего.
Марусю
Как только раскрылись ворота тюрьмы, в толпе раздались приветственные выклики: «Мужайся, товарищ!», «Мы с тобой, Маруся!»
Один из казаков развернулся и лениво хлестнул нагайкой воздух:
— А ну, прекратить безобразия!
Маруся вгляделась в толпу, выискивая взглядом тех, кто кричал. В первую секунду она ощутила острый укол разочарования. Молодежи было не так уж много. Вокруг в основном обыватели, скучающая тамбовская публика в поисках предстоящего развлечения. На лицах написано опасливое любопытство. Ага, вон там четыре мальчика в гимназических шинелях пытаются пробиться поближе к извозчику. И рядом — студенты… «Держись, Маруся!» Чего-то подобного она и ожидала, только в еще больших масштабах, честно говоря, почти надеялась, что поездка в суд выльется в демонстрацию протеста, и настроилась вести себя соответственно.
Но демонстрации, конечно, не получится. Полиция хорошо поработала: многие из потенциальных возмутителей спокойствия были арестованы, другим пришлось бежать из города… Конечно, все лучшие люди города — в тюрьме, на свободе остались единицы, здесь некому бунтовать и возмущаться.
А вот когда ее вели по тюремным коридорам, почти из всех камер слышалось пение революционных маршей и «Вечной памяти» — так товарищи посылали свой привет ей, мученице за свободу…
Спиридонова подняла руку в приветственном жесте, улыбнулась, приготовляясь все же ответить тем, кто кричал. Но тут извозчик хлестнул лошадь, и она рванула вперед с неожиданной для такой старой клячи прытью.
На улицах по пути следования до здания суда тоже было много народу. Но на этот раз из толпы слышались не только восторженные выкрики, но и проклятия. Некоторые старушки опасливо крестились, завидев Марусю, — так крестятся, оберегаясь от нечистого духа.
Когда извозчик наконец остановился, одна из женщин пробралась почти к самой пролетке и громко прошипела: «Убийца! Гореть тебе в аду!» Но Марусю это уже совсем не трогало. Она пыталась сосредоточиться перед предстоящим выступлением.
Заседание суда проходило при закрытых дверях, но непостижимым образом все, что делалось и говорилось в зале, в тот же день к вечеру стало известно и в городе.
Речь Марии Спиридоновай, записанная адвокатом Николаем Тесленко:
«Да, я убила Луженовского и хотела бы дать некоторые объяснения.
Я — член партии социалистов-революционеров, и мой поступок объясняется теми идеями, которые исповедуют партия и я, как член ее, и теми условиями русской жизни, при которых эти идеи должны реализовываться.
Народное недовольство существующим порядком приняло решительную и грозную форму революции, т. е. вооруженных сопротивлений властям, нападений на правительственных лиц и открытых уличных столкновений с войсками. Правительство попробовало применить обычный метод удовлетворения нужд народных — пули, штыки, пушки, — но это не подошло, и тогда придуман был манифест о свободе.