«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
С появлением Ирины жизнь моя в Коктебеле приобрела особый интерес. Ирина своей восторженностью и живостью заразила меня. И с тех пор мы стали неразлучны. Я целые дни торчала на даче Павловых, ходила домой только обедать, ужинать и спать, но и то с большой неохотой. Случалось, что, попрощавшись на ночь с мамой, я делала вид, что ложусь спать, а сама, пользуясь тем, что моя комната имела отдельный выход, удирала обратно.
К концу лета в доме Павлова появилась для меня новая притягательная сила. Дело в том, что Ирина с самого приезда была влюблена в младшего Павлова — Лелю. Ей было 12 лет, а ему 16. Я, конечно, не забывала Арсения Федоровича, но увлечение Ирины из-за нашего постоянного сообщения передалось и мне. Сначала я только выслушивала ее признания и хвалебные гимны, стараясь себе представить, что должна чувствовать Ирина, но потом однажды обнаружила, что Леля Павлов мне нравится тоже.
Мы никогда не разговаривали — нам не о чем было говорить, но мы прекрасно знали, что единственное, что удерживает Лелю от общения с нами — наш юный возраст. Зато его брат Жак, на 3 года его старше, был нашим поверенным в этих делах — мы его не смущались,
221
Ардавда — древнее название Феодосии. Владельцем яхты был Н.В. Павлов.
Вся коктебельская бухта была погружена во мрак (в то время боялись немецких дредноутов, и был приказ по всему побережью гасить огни с заходом солнца), блестело только море фосфорическим блеском. Несколько раз собирались большими компаниями, предпринимали прогулки в горы мимо соседнего монастыря [222] . Человек 20, иногда и больше, под предводительством папы Кедрова, отправлялись рано утром, частью пешком, частью в арбе, запряженной волами, которая при желании могла вместить всех участников. Волы шли так медленно, что молодежь убегала вперед, отклонялась в сторону, выискивала козьи тропинки, потом, устав бегать, садилась у дороги под кустом кизиля, болтали, ощипывая ягоды.
222
Вероятно, речь о прогулке, нередкой для гостей Волошина, к горе Кызыл-Таш («Красный камень»), на которой были остатки древнегреческого скального монастыря. Здесь с 1853 г. находился мужской монастырь Св. Стефана Сурожского (закрыт в 1923 г., уничтожен в 1950 г., восстановлен в 1997 г.). Вблизи поселка Коктебель на холме Тепсень («блюдо») находились средневековые храмы и большая базилика, руины которых поднимались над поверхностью земли еще в начале XX в. В советский период там проводились раскопки.
Обедали в монастыре или в чайной, потом осматривали монастырское хозяйство: сад, сушильни фруктов, пчельник, давильню, винные погреба, где все начинали «пробовать» и, напробавшись, засыпали под ближайшим деревом. Возвращались при луне с песнями, набрав полную арбу свежих фруктов и поужинав в гостеприимной трапезной монастыря, оставив там немало денег.
Какими скучными казались мне прогулки в обществе мамаши и Кусова, на линейке, запряженной парой кляч, до ближайшего перевала. Эти прогулки были очень кратковременны, благоустроенны и чинны, а потому никак меня не занимали. Значительно лучше стало, когда родители познакомились ближе и начали предпринимать лодочные экскурсии в соседние бухты.
Одну поездку в парусной лодке Кафара — единственного рыбака и лодочника в Коктебеле — можно считать классической в ряду прочих. Мы захватили с собой крупы, котелок, яиц, огурцов и помидоров, а также изрядный запас пресной воды и фруктов. Кафар был опытным моряком, он быстро доставил нас по назначению и все похваливал ветер за то, что он дует «попутне».
После бесконечного купания и валяния на чудесном песке, совершенно безлюдной Двуякорной бухты, мы, проголодавшись, начали варить обед. Что я говорю: варить — для того, чтобы его приготовить пришлось сначала сложить печку из камней, обмазанных глиной, разложить в ней огонь, приладить к ней котелок, который несколько раз переворачивался, прежде чем закипеть, и заливал огонь к всеобщему ужасу. Но, наконец, каша, пахнущая дымом, сварена, яичница с помидорами и пеплом готова, котелок стоит на камнях, и все тянутся в него ложками.
«Мы — Робинзоны» — можно читать на всех лицах, начиная от почтенного профессора консерватории и блестящего гвардейского ротмистра, закатавшего штаны до колен, и кончая шестилетней Лиленькой Кедровой, бегающей голышом и нисколько этим не стесняющейся. Мы с Ириной тоже не сильно одеты: она в желто-черном купальном костюме [223] , я — в трусиках и сетке. Самой одетой была, конечно, моя мамаша, лежавшая целый день под зонтиком и изнемогавшая от жары, глядевшая на все вполглаза.
223
А.А. Смольевский в этом месте дал оригинальное пояснение: «Купальники назывались “костюмами невидимых помощников” сокращенно — “невидипомо”». Как видно, такое название было принято в определенном узком кругу того времени и могло быть услышано им от бабушки (см. также примеч. 213).
В одной из таких поездок принял участие Макс Волошин. Он шутливо отнесся к нашей затее побывать в Сердоликовой бухте, под отвесными скалами Карадага, бухте, где действительно было много сердоликов. Ему, объехавшему и исходившему почти весь мир, было смешно наше серьезное отношение к этому предприятию, но все же он шутил, рассказывал историю этих мест и не отказался разделить с нами наш лагерный обед. Вообще мамаша его, видимо, плохо кормила, потому что он никогда не отказывался от угощения и одобрял стряпню Георгия Владимировича.
Бедный толстый Макс, трепетавший перед Пра, всегда был голоден. Мать его стали называть «Прой» после одного забавного случая, в котором ей пришлось играть роль прапрабабушки многочисленного сборного семейства [224] .
Дело в том, что в Париже за одной из приятельниц
224
О возникновении имени Пра (производном от «праматерь»), закрепившемся за Е.О. Кириенко, говорит следующая история, которую ниже пересказывает О. Ваксель. В мае 1911 г. в Коктебеле гостили М.С. Лямин, кузен Волошина, Эфроны, а также влюбленный в Елизавету Яковлевну Эфрон (Лилю, 1885–1976) французский предприниматель Жулиа. «Последнего мистифицируют, выдав М[акса] В[олошина] за мужа Лили, а Е[лену] О[ттобальдовну] — за “праматерь” (сокращенно “Пра”) всех обитателей дачи. Последним М[акс] В[олошин] дает имя “обормотов” (в отличие от других дачников все они ходят босиком или в сандалиях, увлеченно мистифицируют друг друга и посторонних, а женщины носят шаровары, сочиняют обормотский гимн…)» (см.: Купченко В. Труды и дни… С. 271). Этой истории посвящен один из сонетов о Коктебеле М.А. Волошина — «Француз» (1911).
Иногда в мастерской Макса устраивались вечера поэзии, в которых принимали участие все проживавшие в Коктебеле поэты разных направлений. Слушателями были избранные ценители искусств. Единственное кафе на берегу моря, принадлежавшее греку Синапли [225] , называлось «Бубны» [226] и находилось под правительством коктебельских художников и поэтов. Его ставни и стены были расписаны Максом и Алексеем Толстым [227] . На песчаной площадке перед «Бубнами» стояло несколько кривых столиков, сидя за которыми можно было получить бузу, чебуреки, шашлыки, иногда мороженое. Пойти в «Бубны» значило кутить, иногда по вечерам, лежа в постели, я слышала, как возвращалась из «Бубен» с песнями павловская компания. Мне было жаль, что меня считают еще маленькой, что я не могу со всеми гулять в лунные ночи в обнимку с парнем и девушкой.
225
Синапли, точнее Синопли, Александр Георгиевич (1879–1943) — грек; с лета 1912 г. вместе с женой Варварой Семеновной держал в Коктебеле кофейню «Бубны».
226
Кафе названо в честь новообразованного художественного общества «Бубновый валет». В рекламе кофейни предлагались шашлыки и чебуреки из мяса молодых барашков, прохладительные напитки, «а также во всякое время кофе, чай, какао, шоколад и пр.». «Бубны» стали местом проведения поэтических вечеров; здесь выступали и О.Э. Мандельштам, и М.И. Цветаева. В годы Гражданской войны заведение Синопли было уничтожено взрывом. Затем кофейня возродилась, стала небольшим заурядным винным погребком. Закрыта в начале 1930-х годов (см.: Жарков Е. Указ. соч. С. 89–94, 404–405).
227
М.А. Волошин с художниками В.П. Белкиным, А.ЯВ. Лентуловым и А.Н. Толстым расписали в июне 1912 г. различными натюрмортами, шаржированными портретами знакомых с шуточными стихотворными надписями небольшой сарай, стены которого стали кофейней.
Так незаметно прошло лето, в конце августа надо было уезжать, Георгий Владимирович — в полк, мне — в институт. Как назло, последние дни было такое яркое солнце, поспел виноград, вода была теплая, и предстояли интересные прогулки. С Ириной я еще могла встретиться, но остальные жили то в Москве, то в Харькове, мы обменялись адресами и обещали переписываться.
Последний вечер я удрала из постели и торчала на террасе Павлова до тех пор, пока за мной не пришли взволнованные мама и Кусов. Пришлось идти домой и с позором ложиться спать. Рано утром мы уехали из Коктебеля, все еще спали, когда наша линейка проезжала мимо дач. Мы увезли с собой несколько плетенок с виноградом, коллекцию камушков и большой запас сил и здоровья. Я всю дорогу ревела от огорчения и писала массу стихов и обещала сама себе туда вернуться на следующее лето [228] .
228
«Мама ничего не пишет о прогулках с бабушкой и Матвеичем на Карадаг, — дополняет описание коктебельского лета А.А. Смольевский, — об акварелях Макса, подаренных и бабушке и ей, которые украшали ее комнату (см. примеч. 337), о фонаре из цветных стекол, сделанном для нее Максом — пять маленьких витражей, образующих куб без верха, подвешенный четырьмя подвесками из “лягушек” — камней зеленого цвета; ничего не пишет о своих рисунках, сделанных в Крыму, и, конечно, о своих стихах, написанных там и обращенных к А.Ф. [Смольевскому]». 1916 годом датировано стихотворение: «Эти кудри ветер рвал, / Эти очи солнце жгло, / Вихрь пенный целовал / Загорелое чело… / Нет, меня не ждет опасность, / Даже, если ты влюблен, / Эту солнечную страстность / Побеждает сердца сон». Из Коктебеля Ю.Ф. Львова привезла, помимо прочего, кустарные мешочки, табурет и абажур для люстры, который во время войны при переезде на 4-ю Советскую улицу оставила в доме на Таврической (из поясн. А. С.; см. примеч. 209).