Возвращенье на родину
Шрифт:
И не было Лондона: мысль о Париже и Лондоне в миг умиранья держалась; и наконец мысль затаяла: образы многомерных пространств, закипающих гудами, шипами, блесками, всплесками и создающих в сознанье, привыкшем цепляться за сгустки из чувственных образов, впечатление моря, – восстали: –
– Зарывшись в безубразность брызг, я летел от Ньюкaстля до Бергена; шлепалось о деревянную палубу, перелетая за борт… все, что есть –
– сознаванье хватается за сообщенья духовной науки, которые помогают осилить: –
– пространство вселенной – внутри сознавания, –
– первое время
– «О!»
– «О!»
– «О!»
– «Навсегда: ничего, никого!»
– «О!»
– «О!»
– «О!»
Если бы сознавания ощущений растущего тела собрать в смутный образ, то он походил бы на грозный ландшафт океана; –
– видение моря загробной стихии впоследствии погасает, спадая, как кожа, перчатки спадает с руки; и –
– проносится прошлая жизнь, но в обратном порядке до мига рожденья; и – дорожденный, бушующий мир, возникает: сливаются миги сознанья вне тела (до нисхожденья сознания в тело младенца) с последними мигами (после выхода сознаванья из тела).
– Образуется круг мира «Я» (тут – начало мытарств путешествия):
– «Я – один!»
– «Навсегда!»
– «Никого…»
– «Никогда…»
. . . . .
Так я думал на палубе парохода «Гакона Седьмого…»
Не знаю, но… вот прочертилась луна из-за рваных туманов: и там – протуманилась даль; и вставали огромные волны, рыдающим гулом бросая на борт парохода кипящие фосфоры; приподняв воротник у пальто, принадвинув на лоб засыревшую шляпу с полями брюнетик (еврей из Ньюкастля), страдающий, как и я, подобравшись ко мне, посмотрел на меня и прошлепал сырыми губами мне в ухо:
– «В Россию?»
– «Да…»
– «Призваны на военную службу?..»
– «Да, призван, а – вы?»
– «Тоже призван…»
Соляные выплески шлепнулись, фосфорея, с размаху и – промочили мне ноги.
– «Ааа… ааа…»
– «Еще долго нам маяться»
– «Вам очень долго, а мне лишь до Бергена…»
– «Как, почему?»
– «Но послушайте», – лепетала фигурка, «послушайте: стыдно вам, взрослому человеку, спешить на побоище…» Глазки фигурки блеснули.
– «Так вы значит?»
Чуть было не сказал «дезертир…»
– «Не увидите больше меня; я – исчезну…»
Средь рваных туманов мелькнули в безобразность прочертни мачты, каната: ушли – в никуда.
В голосящий, в топочущий, дующий пузырями простор я кидался, безумствуя, из мигающей пены: засмертные свистени, перелетая чрез борт, упадали в такие же свистени дорожденного мира.
. . . . .
«Я – есмь» после смерти моей оказалось в том именно месте, где «есмь» ощущало себя до рождения; непосредственно, до вхождения в детское тело «Я» – было здесь именно: в необъятности из сплошной необъятности – необъятно! – протянуто было сознание к детскому телу, которое вскоре услышало гул необъятности
Молнией пронизала меня моя жизнь…
. . . . .
И блеснула луна, озаряя безмерности; палуба опустела; фигура лемура пропала; я думал, что блеск, успокоивший все, водворивший покой (хорошо из вне-жизни рассматривать бывшую жизнь!) – мысль меня утешающей Нэлли; мы мыслями помогаем покойникам; души их, переживая мир чувств, как ландшафты, отчетливо знают, когда помогаем мы мыслями им; их ландшафты души проясняются блесками мыслей о них.
– Это – Нэлли…
Луна, озарявшая все, – мысли Нэлли. Работа над мыслью когда-то усилилась в Льяне; перемещенья сознания посещали там, в Льяне! Слагались в спирали орнаментов, напоминающих сны; –
– мы садилися в кресла; мы импульсы оживляли в себе не ощущая свисающих органов тела, перелетая пространства пустот и разливаясь, как блески: –
– А Нэлли сидела в белеющем платьице, и – фосфорела очами; –
– и мысль ее ширилась, как пространство огромного моря, через которое плыл мой корабль… –
– Пароход утомлялся пространствами моря –
– И Нэлли, быть может, сидела в белеющем платьице; и – фосфорела очами над гробом моим; –
– сбросив тело, расширенный, я простерся пред взорами Нэллиной мысли, которая ясной луной мне бросала вселенские светы; и – разливалась над водами, –
– переносящими корпус «Гакона Седьмого»; навстречу протягивал Льян свои кровли; перемещенью сознания научились мы в Льяне:
– Спасибо!
Покойники переживают ландшафтами чувства, миры небывалых летаний вне тела, – ландшафт!
Круг замкнулся: вставала угасшая жизнь – от первейшего мига сознанья себя объясняя.
На мокрой поверхности палубы я прислонился к трубе парохода; летали пространства рыдающим гудом: направо, налево, вперед и назад; нападали на нос, на корму, на бока парохода; дробилися пенами, шипами, плесками, блесками; над трубою взлетев, стая искр опадала; и – гасла: в рыдающем гуде; средь роев и плесков протянутый нос парохода, кивая, бежал в никуда, где горластая молвь всех наречий – английского, русского, шведско-норвежского, датского! – слышалась явственно в выхлестах ночи.
Прошел молчаливо суровый матрос на коротеньких ножках, держа круглоглавый фонарь; и – мелькнули в столбе желтоватого света: мне – прочертни мачты.
Биография
Душа, сбросив тело; впервые читает, как книгу, свою биографию в теле; и видит, что кроме своей биографии в теле, еще существует другая, которая есть биография – собственно; во второй биографии видит она ряд отрезков, – периодов облечения в тело себя.
В моей жизни есть две биографии: биография насморков, потребления пищи, сварения и прочих естественных отправлений; считать биографию эту моей – все равно, что считать биографией биографию этих вот брюк.