Возвращение к себе
Шрифт:
Он даже нож свой в Теобальта не метнул, так и бежал, зажав его в руке, сверкая босы-ми пятками.
Послушник остался посреди опустевшей деревни. Под ногами у него охала и маялась роженица. Когда страшный человек подхватил ее на руки, женщина с воплем начала коло-тить его по спине. Она то хваталась за живот, то тянула свою худую лапку, норовя вцепить-ся ему в волосы.
В доме отыскалась лежанка, на которую Теобальт и опустил свою беспокойную ношу, строго цыкнув, на попытку уползти:
– Лежи, дурная! Родишь ведь набегу. Ох - народ! Рехнулись вы тут всей
Послушника с разбойником перепутали.
– О-о-о-й!
– Протяжно завыла женщина.
– Ты разбойник и есть. Стра-а-ашный… - Как только наступила передышка в крике, Теобальт попытался объясниться:
– Я в лесу под дождь попал. Молния рядом ударила громом, мало, не убило. Полночи плутал. Только к утру слух вернулся, а вижу и сейчас плохо.
Женщина приподнялась на локтях, рассматривая расхристаннную фигуру в рясе. Лицо кривилось от боли. Упав на спину, она опять заорала:
– О-о-о-й! Все равно - страшный.
Под рубашкой обтянувшей огромный живот происходило шевеление. Потом сверху, наверное, от самой макушки вниз пошла волна, сдавливая и деформируя чрево, выгоняя из него дитя.
– Помоги-и-и-и, - взвыла вдруг она по-звериному.
Вассалитету Теобальта было всего ничего. В семье осевшего на земле воина баронской дружины, царили крестьянские порядки. А какой же крестьянин забоится родящей скотины, ну или бабы, например?
Задрав под самый подбородок роженицы мокрую, перекрученную рубашку, Теобальт освободил, исходящий волнами живот; велел женщине раздвинуть ноги пошире и упереться руками.
– Сесть надо, - прохрипела та.
– Ништо. Куда я тебя посажу? И так родишь.
В очередную потугу он подсунул ладонь ей под поясницу, а другой рукой бережно на-жал на уродливый, похожий на грушу живот. Толи природа уже назначила миг рождения, то ли этого, небольшого усилия как раз и не хватало, но именно после него показалась черная мокрая головенка новорожденного. Может интуитивно, может, помня что-то неосознанной глубинной памятью, Теобальт осторожно подвернул головку на бочок. Тут же показалось плечико, за ним другое и ребеночек с хлюпаньем выпал в подставленные ладони. От пупка во внутрь матери тянулась сине-багровая жила. Здесь Теобальт замешкался. Но все решилось само: следом за ребенком, выгоняемый последней потугой, шлепнулся похожий на печенку послед. Перевязав пуповину тряпицей, послушник перерезал ее, взял мальчишку на руки и поднес к лицу матери.
Заполдень, так и не дождавшись нападения, крестьяне начали возвращаться по домам.
Когда муж разродившейся Эдгины осторожно вступил на порог, та помешивала в котелке похлебку. Ребенок, завернутый в чистую тряпку, спал посредине широкой лежанки. Умытый и причесанный Теобальт прихлебывал отвар шиповника. Посередине стола лежал кусок солонины.
Размокший в сумке превратившийся в грязную тюрю хлеб, он хотел выбросить, но Эд-гина, отобрала котомку, отвернулась от недоумевающего послушника и съела холодное ме-сиво, зачерпывая прямо из котомки.
– Вот значит как тут у вас, - констатировал Теобальт, когда женщина, отводя глаза, протянула ему пустую
– Да - так. Раньше корова была, свинья. Жак работящий. Сын подрастал - помощ-ник… когда на нас напали… после, ничего не осталось. Сын в погребе спрятался, мы в лесу схоронились. Вернулись: дом горит, погребушка настежь, нет Сигура. Дом потушили, ладно дождь пошел - помог. Искали, искали, думали, Сигур в лес убежал, только бестолку. Жак по следу разбойников ходил. Думали, если они сына увели с собой, может по дороге где бросят. Хоть тело…
– Не нашли?
– Сгинул, - женщина покосилась на спящего младенца.
– Так сестренку ждал.
Она заплакала навзрыд. Услышав мать, закряхтел ребенок. Бросив дела и утерев слезы, Эдгина подняла его и приложила к груди. Глядя на неумело еще чмокающего малютку, она постепенно успокоилась. Разгладилось лицо, высохли слезы, только в глазах осталась неиз-бывная тоска.
Настороженный Жак, кося глазом на Теобальта - вдруг кинется - бочком прошел к ле-жанке, подхватил на руки крохотный сверток и вгляделся в сморщенное личико:
– Кто?
– Сын.
– Расмусом назовем.
– Теобальтом.
– Это почему?
– Жак смотрел на жену озадачено.
– Теобальтом буду звать, а ты кличь, как хочешь.
Против ожидания, муж не рассердился, наоборот, пряча виноватые глаза, положил сы-на на лежанку и пробормотал:
– Сама же кричала: беги. Тебе, мол, Сигура еще искать.
– Ладно уж, садись за стол. Вон святой отец гороху набрал. Похлебка с солониной.
Сейчас есть будем.
Теобальт сообразил, что в этой семье курица поет погромче петуха.
Глядя как Жак быстро с прихлюпом ест, как подбирает пальцами листики лебеды и по-следние горошины, послушник пожалел бедного мужика: всегда голодный, напуганный до помрачения ума, потерявший любимого сына, почти уверенный, что ближайшую зиму им не пережить, этот человек вызывал острую жалость и почему-то чувство вины.
Ну, чем он-то, послушник Теобальт, человек сторонний, виноват? А тем, что за стенами отсидеться решил, - пришла карябающая мысль, - отгородиться от жизни стенами обители; святой чистый путь избрать подальше от вашей грязи. Да и спокойнее там. Еды вдоволь, вино по праздникам. И никакие разбойники не нападут.
Даже самые закоренелые гнева Божьего поопасятся. Так и буду до старости молитвы бормотать сытый и здоровый. О! И еще бабам окрестным помогать: кому родить, кому зачать.
Из омута самобичевания вырвал вопрос Жака:
– А ты чего, святой отец, в наши края забрел?
– Послали со словом Божьим, - ответил Теобальт скороговоркой.
– Вовремя. Сынишку нашего окрестишь.
– Не могу.
– Что значит, не могу?
– Не положено мне. Послушник.
– А нам все равно. Ты - святой церкви слуга, - вступила в разговор женщина.
– По-ка священника дождешься, сколько времени пройдет! Монахи твои, как моровая прошла шесть лет назад, только два рази и наезжали. А мы ждать не можем. Случись что, так мой малютка… - женщина замолчала, не желая произносить страшное.