Возвращение к себе

Огнева Вера Евгеньевна

–  Ну, с Хагеном все ясно - воевал до последнего. Он мне успел рассказать. А ты, Соль?

–  Пристал к госпитальерам. Помнишь странноприимный дом в Иерусалиме? При нем устроили больницу. Ходил за ранеными. Я бы и сейчас там подвизался, только…

Понимаешь, все дела у нас теперь творятся исключительно огнем и мечем. В том смысле, что, отнюдь, не умом и руками.

–  Лечение страждущих тоже?

–  Орденский капитул раздулся до невероятных размеров. Тайный совет из особо приближенных братьев собрали. Я бы еще понял, кабы они там медициной занимались.

Нет. Постановили: все братья лекари -

и не лекари уже - воинствующие монахи. И чтобы от других таких же воинствующих отличаться - черный плащ с белым крестом.

Дисциплина военная, обязательное отправление всех дневных служб, а так же, обязательное участие в военных действиях. Отправили к Папе посольство, чтобы братство госпитальеров узаконить как орден. И - должности, должности, должности: кто печатью заведует, кто казной, кто перепиской. А кому не досталось - милости просим, помогай больным, но чтобы все согласно уставу. Когда Танкред мне показал твое письмо, я уже одной ногой на корабле стоял. Остался тебя дожидаться. Потом меня Хаген разыскал, уговорил перебраться сюда к Лерну и Гарету.

–  Я слышал, - Роберт обернулся к, прятавшемуся в густой тени Лерну, - ты тоже в плену побывал?

–  О, совсем не долго. У турка Торик бея. Не слыхал про такого?

–  Нет.

–  Он только мое имя узнал - сразу в зиндан. Воду и лепешку раз в день на веревке спускали. Темно - сиди, отдыхай. Пока я там отсыпался, двоюродный дедушка за меня выкуп прислал. И меня под белы рученьки тотчас вернули родственнику. Дед встретил опухшего со сна, решил - с голоду. Облагодетельствовал. Родной человек!

Кстати, это он мне поведал, что над твоим золотом Большой Гуго как ворон вьется.

Только Соль с Гаретом его и удерживали. Гуго твою военную добычу давно бы в когтях утащил, да опасался Болдуина с Танкредом. Сам знаешь, Гуго у них был не в чести с самого начала. Зато Соль вхож и к тому и в другому. Тут-то мы с Гаретом и договорились твои деньги подальше увезти, чтобы глаза всяким родственникам и их прихвостням не мозолили.

Ты тогда и Гарета и Хагена вместе с Солем из Аскалона отправил. Соль их выходил.

Но почти половина твоего отряда погибла. Ясно стало - отрава. А кто отравил, пойди, дознайся. После известия о твоей смерти, остатки людей разбрелись.

Дознаваться стало некому. А Гарет, только в себя пришел, говорит: 'Живой Роберт.

Виденье мне было'. Знаем мы такие видения: в бреду, в горячке, что только не померещится. Он стоит на своем - живой! Итальянца, который с тобой в последний поиск уходил, и якобы чудом жив остался, выследил, расспросить хотел. Жаль, не получилось. Знаешь, Роберт, он так в твое спасение верил, что и мы засомневались.

Время смутное, постоянно какие-то слухи ходят: будто могучий рыцарь сто врагов победил, из плена ушел, и халифа басурманского в Иерусалим на веревке тащит.

Ерунда, конечно, а вдруг думаю это про тебя? Мало ли кто, кого хоронил? И хоронил ли вообще…

–  У того итальянца, - подал голос Гарет, - на роже было написано, что он и родную мать хоронить не станет, так бросит.

–  Наняли мы с Гаретом корабль и - в Венецию. Выбрали тихий, неприметный банкирский дом, все с ними обговорили. Я уже собирался в Геннегау, когда нас нашло письмо Соля о твоем возвращении. Гарет прыгал как мальчишка: 'Я

говорил! Я говорил!' И тут начались непонятки. Все вроде тихо, мирно, только битым затылком чувствую - петля вокруг нас затягивается. Копошится кто-то за спиной, шушукается.

А по лопаткам - мороз. Зачем лишний раз рисковать? По дороге домой меня могли ждать, в Иерусалиме - подавно. И двинули мы на Кипр. Перед самым отплытием, я разыскал Гвидо Сальеджи и передал для тебя деньги. Тот же Гвидо мне обиняками и недомолвками, но подробно рассказал всю интригу брата вашего Филиппа, относительно выкупа. С Гвидо я передал приглашение посетить нас на благословенном острове, принадлежащем правда Византии, но вполне крестоносном.

Разговор затих. Перед Робертом стояла переполненное фиолетовыми гроздьями блюдо, рядом янтарно светились тонкие ломтики дыни, в чашах плескалось вино. Со стороны улицы доносились гортанные голоса. Из сада - пенье птиц, шелест листьев. Зной.

Сейчас простучат тяжелые шаги, и веселый голос Тафлара скажет: 'Здравствуйте друзья. Рад вас видеть. Да продлит Аллах ваши дни…' Никогда…

Тяжелая как надгробье преграда разделила жизнь, отсекая от прошлого. От хорошего и от плохого. От графа Парижского. От безмолвного раба и от друга ученого араба.

От того, кто, не убоясь кары, простирал руки к небу, вопрошая 'Скажи - кто я? И кто - Ты?' По эту сторону лежала пустынная дорога в серо-желто-голубые холмы, в конце которой ждет последнее пристанище - холмик под грубым камнем. Кто встал на ту дорогу - с содроганием подумал Роберт - уже умер, но еще не зная этого, привычно влачится по пыльному тракту.

Задерживаться на острове причин не было. Роберт торопился прояснить свою судьбу, а друзьям и подавно до тошноты надоел этот белопыльный, крикливый, пестрый, пропахший чесноком, рыбой и благовониями рай.

Фамагуста оказалась скопищем серых, налезающих друг на друга домишек из песчаника. Огибающая ее, узкая полоса чахлых, покрытых весенней зеленью деревьев, почему-то называлась садами.

Похоже на Никоссию. Но суматоха и вонь в Фамагусте поражали даже по сравнению со столичными. А рынок, там, ограничений превратной площадью, здесь - расползался на весь город. Крестоносцы, купцы всех имеющих быть в ойкумене национальностей, ремесленники, бродяги, авантюристы, монахи, рабы… Даже сарацины. Головные повязки с черными шнурами, нет-нет, да мелькали в толпе. И гул - разноязыкий, пестрый, вызывающий, как и одежды.

Ушедшего искать пристанище, Гарета ждали долго. Когда он появился, стало ясно, чем быстрее они найдут подходящий корабль - тем лучше. Все постоялые дворы и дома пригодные для житья были битком набиты. На этом перекрестке войны толкались локтями и наступали друг другу на ноги из-за места на циновке и плошки с рыбной похлебкой. Нечего было думать, разместить людей и более или менее сносно устроиться самим. Осталось - уйти за пояс 'садов' и там разбить походные шатры.

Но и это - как выяснилось - было не самым простым делом. Все земли вокруг города были давно поделены. И владельцы угодий не собирались терпеть на своей территории стихийный отряд крестоносцев, от которых одни хлопоты и никакой прибыли. К тому же, что греха таить, бывало, что гости, отдохнув, просили хозяев с их законного места.