Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

Нина опустилась на край постели, набрала номер:

— Мама! Я разбудила, прости… У вас все в порядке? Сидите дома сегодня. Дверь не открывайте никому! Да, все нормально, я потом объясню. И пусть Костя Вовку в школу сегодня не возит! Ты поняла меня? Все, я спать ложусь…

Нина забралась под одеяло, вытянулась с наслаждением, закрыла глаза, но тут же резко поднялась и села.

С чего она взяла, что этот полузнакомый мужик будет торчать тут возле нее и неусыпно стеречь ее покой? Что он ей, мамка? Нянька? Сиделка?.. Сам виноват. Это на нее так действует гипноз его

уверенной, несуетной опеки.

— Петр, простите меня, — пристыженно сказала Нина. — Я совсем ничего не соображаю от усталости. Вам, наверное, идти нужно? Утро уже.

Рядом с кроватью, на столике, на подносе, остывал чай, маслено поблескивал коньяк в широкой низкой рюмке Чуть сдвинув поднос, Петр положил на столик трубку мобильника, произнес спокойно:

— Вы засыпайте, Нина. Я посижу в соседней комнате. Выспитесь — утром поговорим. У вас что-то стряслось, так? Утром и обсудим.

— Нет, у меня все хорошо, — пробормотала Нина, опуская голову на подушку. — Все в порядке, ничего обсуждать не надо… — Сон подступил мгновенно. — Все хорошо… спасибо… вам…

Она проснулась от пронзительной трели дверного звонка. Вскочила, запахивая халат, затягивая его поясом потуже.

В дверь звонили не переставая.

— Кто? — спросила Нина.

— Это врач, Нина. Я — приятель Петра. Открывайте смело.

Нина открыла дверь. Молодой мужчина в куртке, накинутой на белый халат, вошел в прихожую, поздоровался, поставил на пол свой айболитов саквояж.

— А где он сам? — растерянно и сонно спросила Нина. — Где Петр?

— Ага… — Врач взглянул на ее лицо, кивнул удовлетворенно. — Ну, могло быть и хуже. Где у вас можно раздеться?.. Петр? Он еще утром от вас ушел. Позвонил мне, велел подлечить ваши очи. Да вот же записочка. — Он показал на круглое настенное зеркало.

Маленький рисунок на листике, выдранном из блокнота, был прикреплен к раме. Стойкий оловянный солдатик в мундире и кивере отдавал Нине честь и, казалось, ободряюще ей подмигивал.

* * *

Он не пошел к сестре. Заглянул к соседке, бабе Нюре, вечной старухе, ни износу ей, ни убыли. Вручил конверт с пятью двадцатидолларовками:

— Баб Нюр, вечером зайдешь к Наташке — отдашь. От меня.

— А сам че? — спросила вечная Нюра, осторожно вытряхивая заморские деньги из конверта.

— Баб Нюр, мне некогда, — пояснил Олег. — У меня час на все про все, дел по горло, куда я пойду? Бормотуху жрать с шурином? С ним сядешь за стол — через день только поднимешься.

— Куды там подымешься! — Нюра с величайшим трепетом, почти благоговейно раскладывала деньги на высохшей сморщенной ладошке. — Под лавку ухнешь — не подымешься… Олежек, это кто ж такой у них?

— Президент Джексон. — Олег нетерпеливо взглянул на часы.

— Вылитая наша почтальонка из Боровска. — Старуха поднесла купюру к подслеповатым глазам. — Вот так шалкой подвязать — вылитая Зинка… Надо ж, сподобилась, мериканские деньги в руках держу. Олежек, правду говорят, что они не горят, хоть жги — не горят? Вправду?

— В огне не горят, в воде не тонут, —

подтвердил Олег, сбегая вниз по ступенькам ветхого, щербатого Нюриного крыльца. — Это только наши, баб Нюр, горят. Синим пламенем. Вечером Наташке отдашь, не забудь, не потеряй! — Он сделал несколько шагов к покосившимся воротам, к низкой калитке. Оглянулся назад, весело крикнул: — Баб Нюр, а ведь ты еще керенки, наверно, помнишь, да?

Старуха стояла на крыльце, приблизив бледно-зеленую купюру к глазам, изучая физиономию президента Джексона с живейшим, отнюдь не старческим интересом.

Олег смотрел на нее. Конечно, помнит керенки — ей сто лет в обед. Помнит. Нюрин век, долгий век, русский век, советский: от семнадцатого года до семнадцатого числа. От керенок до его величества доллара.

Докатились, куда уж дальше.

Олег заглянул к бригадиру шабашников Сене.

Сеня, благодарение небесам, был вполне трезв и вызвался собрать бригаду в горсть.

— Привез? — спросил он у Олега, не выдержав.

— Привез, привез, — кивнул Олег. — Давай собирай всех в школе. И вот тебе на водку. Там и распечатаем.

Сеня умчался, как был — в одном сапоге, зажав другой под мышкой. На скаку обулся, рванул по деревенской осенней хляби, въезжая в жидкую грязь по колено. Понесся высвистывать свою ораву — заказчик приехал! Долг отдаст! Арцис (так они звали Олега меж собой, посмеиваясь), арцис привез бабки!

Олег вышел к своей школе, к заброшенной своей развалюхе, одноэтажному облезлому бараку под прохудившейся крышей, длинному, как кишка.

Во дворе, под навесом, хранилось Олегово богатство: кирпич, черепица, шифер, штабеля досок. Все, что Олег успел купить до злосчастного августовского обвала, купить по хорошей цене, выгодно, толково — деньги он экономил, деньги были чужие, те самые десять тысяч баксов, занятые у друга.

Сторож шагнул ему навстречу — Олег поднял руку: потом, потом! Зашел в дом. Вдохнул запахи отсыревшей штукатурки и извести, свежеоструганных досок, мешковины, олифы. Олег вдохнул их с наслаждением, полной грудью: родные запахи его стройки, его дела, его дома, не ожившего еще, но уже и не мертвого.

Он шел длинным стылым коридором своей бывшей школы-четырехлетки, по-хозяйски похлопывая ладонью по мешкам с цементом, составленным в ряд. Шел, проверяя бегло, на глаз, все ли ящики с гвоздями целы, не сперли ли чего из мелкой сантехники, купленной Олегом самолично.

Он всему здесь знал цену, вел счет. Сторож плелся за Олегом по пятам, вполголоса повествуя о том, как непереносимо трудны и смертельно опасны его, сторожа, трудовые будни, его бессонные бдения с шашкой-винтовкой наперевес, ибо чуть сумерки, а уж лезут изо всех углов, вон, из оврага и из лесу, окрестные злодеи-вороги, точат свои ножи, наступают по всему фронту. Всякий жаждет обчистить Олеговы угодья, креста на них нет, упыри, воровское племя, кому — мешок с цементом, кому — ящик гвоздей…

— Но ты начеку? — перебил его Олег, поглядывая на окна, еще не застекленные заново: где — старые рамы, где — и вовсе сквозной проем, за которым овраг, осенние поля и неровная темная кайма соснового бора.