Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

«Вы, детки мои, должны уметь просчитывать ситуацию на десять шагов вперед, — учил Игорь свою паству. — Копайте там, где тротил уже подложен, но часовой механизм еще не заведен. Все просчитать, предусмотреть — и первыми успеть к месту взрыва. Вот, чада, первая заповедь уважающего себя папарацци».

Великовозрастные детки благоговейно внимали Игорю. Этих он называл пчелами. Они клубились в его офисе, в его улье, собирали мед, то бишь извлекали, выцеживали из журнально-интернетовских соцветий драгоценный нектар свежайших сплетен, новейших слухов.

Метафора, конечно, хромала на обе ноги. Хорошо медок! Кому он — сладок, кому — зловонен. Ну, пчелы

и пчелы, улей так улей, кто ж будет спорить с Игорем, кто будет ему перечить? Игорь — хозяин, царь, бог, работодатель, благодетель, кормилец, всему голова.

— Вот еще, может быть, — пробормотал Александр Евгеньевич. Он был пчелой, хотя, впрочем, больше смахивал на шмеля: маленький, шустрый, в мохнатом пуловере, вечно растрепанный, с рыжеватой взлохмаченной гривкой, с пушистой щеточкой усов. — Вот еще что… Помнишь, был такой актер — Проскурин Олег? Свалил куда-то в леса года три назад, отпартизанил, вернулся теперь в Белокаменную. Ну, с тормозов сорвался мужик, скандал за скандалом, я второй месяц его отслеживаю. Обхамил перпетуум-мобиле нашу детективную, я об этом тиснул в третьем номере пару строк.

— Проскурин… — Игорь прищурился, припоминая. — Ага, помню.

— Замечательный был актер, — кивнула Нина. — Умный, точный. Из первой десятки.

— Последний его прикол, — добавил Александр Евгеньевич. — Швырял бутылкой в рекламный щит у Ярославского вокзала. Свезли нашего Мочалова в участок Отсидел двое суток как миленький.

— Класс! — восхитился Игорь. — Максим Горький, пиеса «На дне». Там Актер, кстати, есть. Нина, есть? Ты у нас самая начитанная.

— Есть, — вздохнула Нина. — Бедный Проскурин! «Человек — это звучит горько»…

— Бери его, детка, — постановил хозяин улья. — Чует мое многоопытное сердце следующая бутылка полетит в Спасские ворота. Пошли, нас еще Зина ждет.

Зина — это из стаи шакальей. Если славный, интеллигентный, с инязом, журфаком и двадцатилетним репортерским прошлым в анамнезе Александр Евгеньевич причислен был к элитному пчелиному рою, то крепкая, сухопарая тетка по имени Зина служила у Игоря внештатно. Внештатники составляли две трети Игорева полка. Хозяин величал их шакалами.

О-о, это были вдохновенные асы своего дела! Следопыты со стажем, по призванию. Виртуозы соглядатаи, гении конспирации, мастера слежки. Тетки за пятьдесят, дядечки на пенсии, неистребимый, слегка постаревший, но все еще не сдающийся, бодрый «совок», завсегдатаи очередей и лавочек у подъездов… Если в этом подъезде живет знаменитость, звезда, горящая ярко или погасшая, то соседка означенной «стар» уже завербована ушлым Игорем. Соседка, сосед, дальний родственник звезды, ее бывший или шапочный знакомый — все они работают на Игоря.

Ну, не все, разумеется.

Вы никогда не расскажете Игорю о знаменитом в прошлом поэте, который живет в вашем подъезде? Который ныне, прозябая в нищете и забвении, подворовывает иногда, крадет продукты в соседнем супермаркете? Так, самое необходимое, чтобы с голоду не помереть? Пакетик супа концентратного, банку шпрот…

А его ловят — и отпускают. Там интеллигентные девочки на контроле, они его помнят, в школе проходили, параграф тридцатый, «Советская любовная лирика шестидесятых — семидесятых годов», потом, он же каждой подарил по тоненькому потрепанному сборнику, издательство «Советский писатель», шестьдесят седьмой год…

Девочки его ловят, сокрушенно ему выговаривают: «Сергей Сергеич, не воруйте вы, ради бога! Мы вам раз в месяц будем дарить набор продуктов из трех наименований, благотворительный,

не воруйте, стыдно!» Он кивает, просит у них прощения, плачет, рассказывает им, как он с Симоновым выпивал в «Арагви», и Костя ему сказал после третьей рюмки: «Ты, Сережка, гений, чистое сливочное масло, а я середняк, на ремесле выезжаю. На ремесле и на карьере».

Он все это им впаривает про «Арагви», клянется, что больше ни-ни! Через неделю является, и снова — банку паштета в карман. Ну, он тронулся слегка. Шиза на почве тоски и безденежья.

Вы об этом расскажете Игорю?

Вы — нет.

А Зина расскажет.

— Ну, Зина, какие сводки с фронтов? — спросил Игорь, вместе с Ниной входя в свой кабинет. — Что наш пиит? Клептоманит?

— Позавчера опять его споймали, — охотно отвечала Зина, она сидела на стуле прямо, сложив на коленях натруженные жилистые руки мотальщицы четвертого разряда с сорокалетним стажем. Зина уже получила в кассе свои ежемесячные пятьдесят четыре доллара восемь центов, в переводе с англо-американского на русско-деревянный, поэтому Зина была весела и говорлива. — Опять словили его, стырил триста граммов сыра чеддер, я его не ем, он как глиняный, а этот жрет. Его поймали, он плакал, клялся, бухнулся на колени перед завсекцией, читал им наизустно поему свою в стихах. Вот, я даже записала… — Зина извлекла из кармана старенькой цигейковой шубы блокнотик, полистала, прочла саркастически: — Поема… «Июльские холода». Вот. Девки даже прослезились. Но сыр отобрали Отпустили старика с миром. Говорят: все, в последний самый раз. Еще раз чего у нас свистнешь — мы тоже свистим. Охране. Никакие «холода» тебе не помогут, ты нас достал, разговор будет короткий.

— Зина, ты гений, — подвел краткий итог хозяин таблоида. — Ты, Зина, гений русского сыска. Охранка по тебе плачет, абвер рыдает навзрыд. Вот тебе десять баксов за усердие.

Зина чинно встала со стула, не спеша, с достоинством взяла протянутую ей купюру, зорко, недоверчиво ее осмотрела.

— Ты еще на зуб ее попробуй, — посоветовал Игорь. — Детка, — он повернулся к Нине, — давай-ка сделай мне фотосессию нашего классика-клептомана. Работайте с Зиной парно. Зина, ты его паси. Как только старичок отправится делать бесплатный шопинг — звони Нине.

— Ты что, с ума сошел? — вырвалось у Нины.

Игорь нахмурился. Лицо его стало непроницаемо-жестким. Панибратство в присутствии работника низового звена?

— Зина, выйди, — процедил Игорь. — Свободна.

Зину словно ветром сдуло.

— Ты что себе позволяешь? — спросил Игорь, не глядя на Нину, рассматривая свои холеные руки, поправляя дорогую запонку на белоснежной манжете рубашки от Кевина Кляйна.

— Я этого делать не буду, — тихо сказала Нина.

— Что ты себе позволяешь, я спрашиваю?! — заорал Игорь, побагровев. — Я тебя вышвырну отсюда в два счета! Будешь амикошонствовать, «тыкать» мне в присутствии этого быдла — вылетишь из конторы через пару минут!

Нина молча смотрела в стену. Сердце стучало так, что, ей казалось, не только Игорю — в соседней комнате слышно, как бьется, колотится ее бедное сердце.

Графиня. Графиня Шереметева. Графиня изменившимся лицом бежит пруду. Бедная Лиза. Бедная Нина. Терпи! Надо все это выдержать, на тебе долг висит, эти люди торопят, Димка через три дня выписывается, теперь все будет сложнее…

— Да, ты умеешь вкалывать, — продолжал между тем Игорь, успокаиваясь. — Да, у тебя башка на плечах. Да, я тебя ценю. Выделяю. Но если ты еще хоть раз позволишь себе подобное…