Возвращение принцессы

Мареева Марина Евгеньевна

— Я — лучше, — усмехнулся Олег. Он обнял жену, прижал к себе. Все его раздражение против нее давным-давно растворилось, ушло бесследно. Запоздалая нежность и жалость к ней переполняли его. Жалость, раскаяние, смятение. — Я лучше, Ленка. Не нужно мне денег, поезжай домой. Я тебе позвоню.

— Олег, возвращайся! — Жена отстранилась, вытерла слезы. Повторила с истовой мольбой: — Возвращайся домой, хватит уже по чужим углам болтаться.

— Лена, мы потом поговорим. — Он повел ее к веранде, к выходу. — Я страшно устал, я хочу лечь сейчас.

Прости, Лена.

Олег открыл дверь — дохнуло настоящей зимой, морозцем, снегом, влажной хвоей. День был солнечный, безветренный, дивный.

Лена спустилась с крыльца, повернулась к Олегу. Глаза ее блестели отчаянно, только глаза и были видны из-под огромной, роскошной, «басмаческой» шапки — последний писк, хит сезона.

За шапку и шубу она заплатила обритой наголо башкой, нелепой ролью в каком-то телепозорище, унижением, еще не высохшими слезами. За все нужно платить. Старая истина. За все. Да, мы на распродаже. Здесь — дешевле. Сейл.

Это только кажется, что дешевле. Нам все это боком выйдет потом.

— Возвращайся. — Лена смотрела на Олега, не двигаясь с места. — Я же все понимаю. Ты меня всегда за дуру держал, а я дура, дура, да умная, я понимаю. Ты меня никогда не любил, тебе со мной скучно, тошно…

— Перестань, — перебил ее Олег. Он стоял на крыльце, зябко поеживаясь.

За изгородью виднелась машина. Так это Ленка на ней приехала? Кто ее привез? Олег близоруко прищурился: какой-то мужик за рулем, еще кто-то — на заднем сиденье.

— Я все понимаю, — упрямо повторила жена. — Что делать… Какая есть, такая есть, другой не будет, мы уже старые с тобой, хватит метаться. Я тебя очень люблю, слышишь?

— Я тебя тоже, — устало откликнулся Олег, снова мечтая о том, чтобы жена поскорее уехала, не мешала ему сосредоточиться на самом важном, на самом главном. — Поезжай. Я позвоню.

Лена помолчала, потом направилась к воротам, метя полами шубы по еловому насту, присыпанному снегу.

Олег завернул за угол. Адрес он помнил: улица Сквозная, дом восемь.

…Делаешь вид, что живой. Суетишься, судорожно, бессмысленно, бестолково цепляешься то за то, то за это, занимаешь деньги под сущий бред, под маниловские замки, потом пытаешься эти деньги отдать, тебя унижают — ты терпишь, топчут — ты молчишь… Зачем?!

Олег подошел к калитке.

Женщина лет сорока стояла посреди двора, раскладывая на снегу яркие пестрые домотканые коврики. Странно, Олегу все сегодня казалось преувеличенно, чрезмерно, до рези в глазах ярким.

Просто он три дня не выходил на улицу.

Просто сегодня такое солнце. Солнечный зимний полдень.

Женщина заметила Олега и подошла к калитке.

— Здравствуйте, — сказал он. — Николай дома?

— Спит, — односложно ответила женщина.

— Я Олег. Я теперь сторожу тот дом, который ваш муж охранял, — пояснил он, щурясь от солнца. — Видите ли, какое дело… Там ночами-то страшновато. Дверь на соплях. А позариться чужому человеку есть на что, сами знаете… У хозяина

был обрез. Николай, когда уходил, взял его с собой. Вроде как на хранение.

— Я его сейчас разбужу. — Женщина открыла калитку. — Проходите.

— Сейчас пришлю тебе машинку, — деловито говорил Игорь. — Давай подъезжай, Валерик тебя подкинет, там сегодня интеллектуальный сходняк. Мать их за ногу. Прокисшие сливки нашей арт-элиты.

— А где это? — спросила Нина.

— Хрен его ведает, в каком-то фонде… Развелось этих фондов! Наворуют где ни попади, тут же на ворота вывеску — «Фонд». Пахан у них — почетный председатель. Сидят под вывеской, делят награбленное. В общем, поезжай. Адрес — у Валерика.

— Я не поняла, там кто гуляет — Фонд? — Нина уже одевалась, зажав трубку между плечом и щекой.

— Элита! Давай пощелкай мне этих монстров. У них там посиделки в новом стиле, знаешь, как теперь принято. Стебаются. Читают последний том «Мертвых душ» под балалайку.

— Он же его сжег! — удивилась Нина.

— Я ж тебе объясняю, у них там — стеб, хэппининг, — хохотнул Игорь в трубку. — Они как бы нашли горстку пепла, все, что оставалось от Николай Васильевича с его «Душами», будут развевать пепел, вызывать духов. Наш главный дедушка-джазмен вжарит им там на балалайке, первая флейта Европы сбацает на домре, потом все наклюкаются на халяву, им немного надо-то, по рюмке шампузея — и с копыт. Потом им бабушка советской поэзии прочтет свои новые вирши, они зарыдают, попадают мордами в винегрет, а ты, моя птичка, работай.

— Я поняла, — откинулась Нина. — Как можно больше винегрета на мордах.

— Вот именно. Бабушку советской поэзии можешь пощадить, я к ней питаю преступную слабость. Был пионэром — выстригал ее портреты из журнала «Работница», клеил над полатями, грезил наяву… Давай, детка, скачи на этот светский шабаш, не все ж нам с тобой за несчастной попсой охотиться, пора дать залп по истеблишменту. Предупредительный. Ферштейн?

Минут через сорок Нина уже сидела на заднем сиденье редакционной машины, дремала, прикрыв глаза. Делала вид, что внимает нескончаемому монологу шофера Валеры, который взволнованно и гневно повествовал о своей нелегкой мужской доле, о том, что бабы его совершенно распоясались, все сидят у Валеры на шее, ножки свесили и душат его, Валеру, в десять рук.

— Прямо фильм ужасов какой-то, — сочувственно откликнулась Нина, думая о своем.

Дима вчера отбыл в Феодосию со скандалом, с грохотом, с битьем посуды, как будто не было вовсе его больничных прозрений, признаний, клятвенных, прочувствованных заверений, что теперь, дескать, Нина, мы будем жить по-новому, по-человечески, душа в душу, до гробовой доски. Будем с тобой жить долго и счастливо, двести пятьдесят лет, как две влюбленные черепахи, помрем в один день, нас опустят в одну могилу, летят самолеты — салют! Идут пионеры — аналогично. Говорил? Говорил. Клялся? Клялся.