Возвращение принцессы
Шрифт:
И Нина отрывисто рассмеялась. Нервная дрожь, какое-то странное, не сулящее ничего доброго возбуждение уже охватило ее, подступало ближе и ближе.
— Выйдите, пожалуйста, — процедил охранник. — У нас есть распоряжение: представителей вашего… — он запнулся, договорил брезгливо, голос был такой, словно он наступил на лягушку, — …органа… печатного… В общем, вас сюда пускать не велено.
— Держи. — Петр ткнул ему в рожу свою книжицу. — «Он и она», абсолютно благонамеренное издание. Невинное. Дама — со мной. Где он, там и она.
Не дав охраннику
Здесь все шумели, смеялись, приветливо окликали друг друга, здесь никому не было дела до странной пары, переговаривающейся отрывисто и нервно:
— Это мой дом! Понимаете, Петя?
— Не совсем… Дайте-ка я помогу вам раздеться.
— Вы что, шпионили за мной?
— Нина!
— Ну, подберите другой глагол, это ничего не меняет в принципе. Следили? Зачем?
— Положим, я выбрал не самый достойный способ. Виноват, каюсь. Вы сами ничего не пожелали объяснить. Поводов для тревоги за вас у меня — в избытке, согласитесь… И сумку давайте сюда… Тяжелая!
— Там фотокамера. Я знаете кто? — взвинченно, с вызовом спросила Нина.
— Догадываюсь. — Петр взял из рук гардеробщицы два номерка.
— Папарацци. Гадость какая! Да?
— Работа как работа. — Он пожал плечами. — Сядьте. — Петр едва ли не силком усадил Нину на банкетку у стены. — Успокойтесь. — Он сел рядом, накрыл своей ладонью ее руку. — Зря я отдал наши шкуры. Я сейчас заберу их обратно, и мы погуляем. Идет? Машина пусть себе стоит ждет, а мы пешком — до Котельнической. Согласны?
— Нет! — Нина нервно рассмеялась, отбирая у него свою сумку. — Нет, Петя, мне работать всю ночь.
Она поднялась. Толпа быстро редела. Там, наверху, свору старых, потрепанных зубров совэлиты, не утративших, впрочем, ни йоты сановного гонора и вальяжной спеси, ждал то ли хэппининг, то ли перфоманс. Новомодная хрень. Модерновое стебалово.
— Мне надо работать, — затверженно бормотала Нина себе под нос, медленно поднимаясь по своей лестнице.
Вот здесь они стояли с Димой год назад. Жизнь назад.
— Это мой дом, Петя. — Она оглянулась на Петра, Петр шел за ней следом, ведя ладонью по перилам. — А меня сюда не пускают. Не велено пущать. Вот так вот.
— Я не совсем понимаю. Ваш дом — в каком смысле? — осторожно спросил Петр.
Вот оно, зеркало. Нина подошла к нему вплотную, всмотрелась.
Ее зеркало. Год назад она дотронулась до него ладонью. Что же она тогда сказала? А! Она сказала: «Чего ж они не протирают его совсем? Пыль…» А Дима стоял у нее за спиной, вот как сейчас Петр. Что же он ей тогда ответил? Кажется, он сказал… Да, он усмехнулся и сказал: «Хозяйка!»
— Ваш — в каком смысле? — опять спросил Петр.
Нина повернулась к нему:
— В прямом, Петя. Я — Шереметева. Мой отец был Шереметев. Этот дом когда-то принадлежал его деду, моему прапрадеду.
— С ума сойти! — Петр недоверчиво рассмеялся. — Нет, в самом деле?
— Из тех. Графиня. Старая. Букли — на башку и — в «Пиковую даму». Уж полночь близится…
— …А Германна все нет, — подхватил звучный старушечий голос. — Нет, тебе в графини рановато. Не отбирай у меня последние роли-то!
Нина подняла голову.
Пролетом выше, не верхней ступени парадной лестницы, стояла старая актриса, та самая, «бабушка Ноября».
— Подслушиваю! — И бабушка Ноября стала осторожно спускаться вниз, продолжая весело, громогласно глаголить, даром что Тортилла, голосок, поди, еще Станиславский ставил, ну, не Станиславский, так Таиров, — сочное, глубокое контральто. — Чуешь, слух какой? Двадцатилетняя позавидует, все слышу. Ну, здравствуй. Узнала?
Нина кинулась было помочь, поддержать Актриса протестующе подняла руку:
— Стой на месте. Оземь не брякнусь. Ухожу. Скучно. Все злые, как собаки, у них там кто-то заморскую премию получил, роман-эссе нацарапал Эти все сбились в кучку, считают, прикидывают, сколько он отхватил. Переводят франки в доллары, доллары — в рубли, шипят, желчью наливаются… О, смотри! Безенчук бежит. Опоздал.
Знаменитый поэт опрометью влетел в двери, сбросил дубленку на руки охранника, ринулся к лестнице.
— Безенчук? — непонимающе переспросила Нина.
— Ну да, Безенчук, помнишь, похоронщик был из Ильфа-Петрова? — Актриса зашелестела заговорщически: — Я его Безенчуком зову или — Ангелом смерти. Он стихов давно не пишет, только некрологи зарифмованные. Как помрет кто из великих, лучше, чтоб насильственной смертью, тут у него сразу прилив вдохновения. Он строчит слезный стих, потом читает над гробом, завывает, в грудь себя бьет, наутро публикует в «Известиях». Все — деньги. Все — слава…
— Солнце мое! Счастлив лицезреть! — воскликнул поэт-гробовщик, торопливо взбираясь по лестнице, сладко улыбаясь актрисе. — Уходите? Пошто?.. Все цветете!
— Цвету, помирать не собираюсь, не дождешься, — заметила актриса.
Безенчук радостно заржал, припав к руке старой актрисы по-детски пухлыми губами.
— Поди, и рифму уже заготовил? — Она фамильярно похлопала его по встрепанному седому загривку. — «Актриса — кулиса»… «Упала черная вуаль — прощай, старушка-этуаль»… Я тебя знаю, мерзавца! Тебе пора открывать лавку ритуальных услуг.
Безенчук выпрямился, послал актрисе воздушный поцелуй, ринулся вверх по лестнице.
Охранник, стоявший внизу, у подножия лестницы, внимательно присмотрелся к Петру и Нине, окликнул их. Голос его не предвещал добра:
— Так, господа! Я попрошу на выход. Живенько!
— Это вас? Вам? — удивилась актриса.
— Нам. — Нина взяла Петра под руку. — Нам здесь не место. Простите. — Она улыбнулась актрисе. — Рада была вас увидеть.
— Мне что, наряд вызывать? — гаркнул охранник Двое его собратьев позевывали у входа, а этот был рьяный хлопец, из породы мелких царьков, наполеонишко из лакейской. — А ну, на выход!