Возвращение принцессы
Шрифт:
— Не ори, — процедил Петр, проходя мимо него. — Не ори и не нукай.
Охранник побагровел, но смолчал.
— Знал бы он, кто я, — прошептала Нина, не попадая руками в рукава пальто, которое держал Петр. — Вот так-то, Петя. Это мой дом, а меня из него — в шею.
Нину снова била нервная дрожь. Петр молча одевал ее, почти по-отечески застегивал пуговицы на ее пальто. Наверное, со стороны это выглядело диковато. Старая актриса, медленно спускающаяся вниз по лестнице, не сводила с них глаз.
Нина помахала ей напоследок,
Петр повел Нину к выходу, приобняв за плечи, перебросив через плечо ремень ее сумки. Они подошли к дверям.
— Дава-ай, вали отсюда! Журналюги вонючие! — И охранник (дождался-таки своей минуты, гаденыш) грубо подтолкнул Нину к выходу.
Петр развернулся и, не раздумывая, ударил охранника кулаком в челюсть. Тот охнул и растянулся на паркетном полу.
— Браво! — И старая актриса захлопала в ладоши.
— Петя, пойдем! — крикнула Нина, но двое других охранников, подскочив, заломили Петру руки за спину и выволокли его на улицу, на снег.
— Петя! — закричала Нина. — Пустите его, гады!
Она накинулась на обидчиков — ее отшвырнули в сторону. Нина упала, больно ударившись коленом и бедром о ступени крыльца. Тут же поднялась и налетела на охранников снова. Ее опять оттолкнули, повалили Петра на снег, били его ногами. Умело били, толково, так чтобы следов не осталось, — натасканные, гады!
Третий, зачинщик, уже сбегал с крыльца, матерясь.
— Эт-то что такое, а ну прекратить!
Спасение явилось в облике грузного старца, степенно вошедшего в ворота. Классик совлитературы, автор знаменитых деревенских саг, замахнулся на дерущихся тростью, зычно, властно, с видимым удовольствием выкрикнул:
— Сбрендели, мать вашу? Николай, — классик оглянулся на спутника, — доставай моментальный.
Николай, то ли шофер, то ли секретарь, вытащил мобильный.
Охранники тут же остыли, подняли Петра на ноги и даже заботливо отряхнули его от снега.
— Сволочи! — Нина набросилась на них, молотя кулаками куда ни попади. — Рады!
— Не надо. — Петр, кривясь от боли, оттащил Нину. — Пойдем, не нужно.
— Идти можешь? — поинтересовался у Петра классик-деревенщик. — Че не поделили-то, бабу? — Он окинул Нину с головы до ног подслеповатым многоопытным оком. — Ничего, справная.
Он протянул Петру руку, он был доволен собой — пресек кровопролитие, сгодился для честного мужского дела, есть еще порох.
Петр молча пожал ему руку и оглянулся — охранников и след простыл, схоронились за тяжелыми дверями Нининого дома, фамильного Нининого гнезда, отнятого у Нининых пращуров еще на той далекой, первой распродаже.
— Пошли, — сказал Петр Нине, растирая плечо и бок. — Шофера твоего нет. Я тебя сам довезу.
— Ты живой? Может, в больницу? — Нина смотрела на него с тревогой и благодарностью, осторожно дотронулась до его плеча. — Здесь больно? А здесь?.. Ты живой, Петя?
— Живой, — усмехнулся
В машине он пел. Пел — это громко сказано, Петру же цыганский медведь отдавил цыганское ухо, но Петр все же безостановочно гундел себе под нос, тянул что-то неразборчивое, сплетая мотивчик с мотивчиком, нещадно фальшивил. Нина терпела.
— Это я боль глушу, — наконец пояснил Петр. — Помогает. Значит, вы у нас — графиня? Потрясающе! — И он насмешливо взглянул на Нину. Не верил, что ли?
— Графиня, — подтвердила Нина, чуть-чуть обидевшись даже. — Правда, раскулаченная. Лишенка. Меня муж знаете как зовет? Принцесса на…
И Нина замолчала, не договорив. Что-то помешало ей выговорить — «на бобах».
— Принцесса, — пробормотал Петр, продолжая нудеть себе под нос. Все равно он был веселый, битый, но веселый, терпел боль, пел, фальшивя, он не унывал, он был стойкий. — «И тогда оловянный солдатик подумал: “Вот бы мне такую…”» — Теперь уже Петр замолчал, запнувшись. Все же продолжил после паузы: — «…Да она, как видно, из знатных, живет во дворце, а у меня только и есть, что коробка, да и то в ней нас набито двадцать пять штук, ей там не место! Но познакомиться все же не мешает».
— Это вы мне — из «Оловянного солдатика»? — догадалась Нина. — Наизусть всю сказку знаете?
— А как же! С любой строчки — и до конца. — Он остановил машину у дверей травмпункта. — Подождете полчасика? У меня приятель дежурит сегодня, повезло… Пересчитает мне ребра… Поломанные.
— Я с вами пойду.
— У нас с вами сегодня все по Гансу Христиану: и оловянный, и принцесса, и дворец, и даже тролль из табакерки. Трое троллей. Хорошо, мозги мне не вышибли. Малой кровью обошлось.
— Главный тролль у нас еще впереди, — вырвалось у Нины.
— Да? — Петр повернулся к ней. — Этот тот, который в больнице? — Он смотрел на нее внимательно, чуть прищурясь.
Все, что они еще не могли или не хотели произнести вслух, открыто, внятно, прямо, они говорили друг другу молча. Мучительный и счастливый язык взглядов, недомолвок, тайных подтекстов, главных слов, сказанных впроброс, между делом, — этот язык был освоен ими вполне. Впрочем, он несложен.
— Пошли в ваш травмпункт, — сказала Нина. — Он не в больнице. Он в Феодосии. Его уже выписали. Теперь — ваша очередь.
…Потом они ехали Чистопрудным. Все обошлось, оловянные ребра целы, на то они и оловянные, и кости целы, а к синякам и ссадинам нам не привыкать.
Петр вез Нину к ее дому, был вечер, морозный, зимний. Вдруг Петр присвистнул:
— Каток, Нина! Ура! Ну правильно, середина декабря…
Нина покосилась на него — он был совершенно счастлив, цыганские глаза его ликующе блестели.
— Вы, как мальчишка, этому радуетесь.
— А как же? А как иначе? Жизнь начиналась в середине декабря! В детстве. Главная жизнь — когда каток. Только!