Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
— Да кто же это, какая сволочь тебя изуродовала! Наташка, ты слышишь меня? Наташка!
— Ку-ку.
— Она еще острит! Мама — простыню! Петьку — вон! Чтоб носа сюда не совал!
Был лед, еще уколы. Что-то со мной делали, но боль была далекая, будто уже не моя. Потом через вену полилась в меня жизнь. Не зря я спешила к тетке. Она умница, она доктор. Мы еще погодим умирать.
Через два дня я попросила у Татки (она неотлучно дежурила возле меня) зеркальце. Посмотрелась. Под глазами синяки, лицо белое. Но ничего, благородное стало лицо, значительное.
Все
— О чем ты? — спрашивала бабушка.
— Как красиво! Смотри, морковка красная, кружочками. И золотой бульон. Очень красиво.
Спустя еще два дня тетя Ляля стала подъезжать, чтобы я сказала адрес акушерки.
— Не могу, — отворачивалась я, — я дала честное слово.
— Ты дала честное слово, а эта дрянь скольких еще дур, вроде тебя, расковыряет! Ты об этом подумала? Как она могла отпустить тебя с начинающимся кровотечением? А если бы ты грохнулась по дороге? Адрес!
Ничего она от меня не добилась.
Приходила мама, смотрела жалостливо.
— Не смотри так, — я брала ее руку в слабую свою, — или ты на меня сердишься?
Мама зажмуривалась и мотала головой, чтобы не заплакать. Я не понимала ее печали. Все же обошлось.
Наконец я стала собираться домой. Прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на груди, тетя Ляля наблюдала за моими сборами. Странная, молчаливая, с тайной мыслью в глазах. Я сложила последнюю вещь, старенький халатик. Села. Все-таки я была еще очень слаба.
— Ну, — сказала я, — говори. Я же вижу, ты хочешь что-то сказать.
Она вздернула голову, слегка стукнулась о косяк затылком.
— Хотела промолчать… Я много думала. Нет, не имею права, — глаза ее встретились с моими, — Наташа, прости, но у тебя, по всей вероятности, уже никогда не будет детей.
Время тронулось в путь. Я куда-то побрела. Однажды в перерыве между работой и домом занесло на Монпарнас.
Был вечер. Знаменитый бульвар жил обычной суетной жизнью. Окна нашего особняка сияли издалека, притягивали, манили. Я переступила порог, окунулась в мир привычного разноголосья. Шум и гам доносился из-за прикрытых дверей кружковых комнат. Никто не встретился мне, лишь два мальчика, прыгая через ступеньки, о чем-то споря, пробежали мимо и выскочили во двор. Я поднялась на второй этаж. Вечно усыхающая пальма в кадке, неясно видимая, представлялась целым лесом, по ошибке забредшим в дом. Почему-то на цыпочках, я приблизилась к комнате, где три года подряд шумел наш девичий кружок. Тихо здесь было сегодня. Тихо и темно. Я нащупала выключатель и зажгла свет.
Все как прежде. Стулья аккуратно приставлены к столу, на стене — подаренная Мариной акварель — берег моря и сосна над морем. За высоким окном, увенчанным полукружьем никогда не вытираемых стекол, приглушенный рокот автомобилей.
Я отодвинула стул, села. Так и прежде бывало: приходила раньше всех, садилась и ждала подруг.
В коридоре послышались шаги. Видно, кто-то заметил свет. Дверь скрипнула. Я обернулась — на пороге стояла Любаша. Не изменилась ничуть. Длинное лошадиное лицо, коротко остриженные волосы, угловатая фигура.
— На-аташенька моя пришла! — сказала, робко
Подошла, поцеловала, села рядом, выложила на стол сильные, как у всех массажисток, перевитые венами руки.
— А девочки б-больше никто п-почти не п-п-приходят. Мы за-заа-заа…
Ну, поехали! Я положила голову на ее плечо, закачалась вместе с ней, баюкая. Она перемогла клокотание в горле, виновато улыбнулась глазами, прекрасными, как у любой, даже самой некрасивой, женщины.
— Я в-взяла другую группу. М-маленькие совсем девочки. В этой комнате и занимаемся. В-видишь, я ничего не стронула с места. Все, как п-при вас. Д-даже название кружка сохранила — «Радость».
Я согласно кивнула. Не могла говорить. Я боялась начать заикаться, как она. Через несколько минут ком в горле прошел, мы все же разговорились. Сидели рядом, вспоминали наше славное прошлое, наш лагерь, смешные доклады по истории и литературе, яростные споры о смысле жизни, наши вечеринки. И как старшие мальчики сначала не обращали на нас внимания, а потом нарасхват приглашали танцевать. Вспомнили наши спектакли, хор. Как дразнили дирижера. Бом-бомкали отрывисто и громко в «Вечернем звоне», а он сердился и кричал, что в наших душах не осталось ничего святого. И как подтрунивали над профессором Ильиным за смешную его куцую курточку и ярко-рыжий бордюр вокруг сияющей лысины.
— Нет, меня удивляет, — уже не могла остановиться я, и говорила, говорила, — он же, Ильин, совершенный уникум. Он знает абсолютно все. Не человек, а ходячая энциклопедия. Даже в каком году, и в каком трактире Пушкин хлебал щи и ел кулебяку, и то знает.
— А мне он нравится, — мечтательно улыбнулась Любаша, — я очень люблю его слушать.
— Так я не спорю! Мне он тоже очень нравится! Я просто удивляюсь, как можно столько знать!
Долго мы сидели. Внизу хлопнули двери, стало шумно, как на ярмарке. Расходились. Я решила подождать, пока схлынет эта волна.
По соседству с нами открылась дверь, прошли по коридору какие-то люди, но в темном холле их не было видно.
— Это взрослые, — сказала Любаша, — все заседают.
Послышались голоса. Мужской голос сказал:
— Осторожно, пальма!
Отозвался женский, отдаленно знакомый:
— Да ее поливают когда-нибудь?
Потом они стали спускаться по лестнице переговариваясь, потом все затихло. Я поднялась.
— Пойду, пожалуй. Поздно.
— Ты забегай, — попросила Любаша, — я без вас скучаю. Вы же м-мои п-первенькие. А я теперь совершенно одна. М-мама умерла, з-замуж никто не взял.
Я обняла ее за плечи.
— Не жалей, ну их, этих всех мужиков, к черту.
Мы спустились вниз. Здесь все было ярко освещено. Любаша проводила до порога. У ворот я обернулась, оглядела двор. В тени сгрудившихся деревьев белела стена церкви. Из стены (я видела ясно) торчал железный крюк. Бывало, когда не было службы, мы, грешницы, прицепляли к этому крюку волейбольную сетку, растягивали до ближнего дерева и бились до полного изнеможения с противниками из кружка «Отрада».
Резные тени каштанов лежали на земле. Любаша стояла в дверном проеме. Свет из особняка бил ей в спину, освещал костистую, спортивную фигуру, только силуэт. Она стояла и смотрела, как я ухожу.