Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
Возле меня обычно усаживалась Алиса Дювалье, гладко причесанная, с огромными черными, словно не было радужки, а только один зрачок, глазами, коротким вздернутым носиком и хитро загнутыми вверх уголками ярко накрашенного рта. Специально для нее Татьяна мастерила драпированные шапочки, наподобие чалмы, из пламенно горящих шелков — поддерживала стиль восточной женщины, хоть Алиса была чистокровной француженкой. Даже собственному мужу Татьяна позволяла ухаживать за нею, говоря:
— Алиса вне подозрений!
Подсаживалась ко мне и Ирина Печерская, хорошая русская девушка, кареглазая, с золотистым
Боря выследил меня через два месяца. Он явился к Татьяне в разгар работы. Я обомлела, когда в передней раздался его гневный, напористый голос. Но Татьяна была не робкого десятка. Хватило одного движения бровью — с того и слетела спесь.
— Рада познакомиться с вами, — не давала она ему открыть рта, — премного наслышаны. Пойдемте поговорим. Вы, Наташа, заканчивайте и проходите в гостиную пить чай.
Белой рукой, царственным жестом, показала дорогу, пропустила. Робко, с покорно прижатыми ушами, он прошел бочком, а я осталась пришивать вкривь и вкось поля к шляпе.
Они вышли из гостиной минут через десять. Я не могла слышать, о чем они говорили, Татьянин голос доносился неясно из-за плотно прикрытой двери. Но последнюю фразу она вынесла в коридор:
— Вы убедились, в моем доме никаких сомнительных свиданий ваша жена устраивать не может. Это исключено. А лишний заработок вашей семье, я думаю, не повредит.
— Да-да, — согласно кивал он, — конечно, пожалуйста, я ничего не имею против. Я только хотел посмотреть. — Он заглянул в мастерскую, — я, Наташа, задержусь сегодня. Я — предупредить. Чтобы ты не волновалась.
Татьяна проводила его, он ушел. О намерении пить чай почему-то никто не вспомнил.
— Ну, униженные и оскорбленные, — как всегда, широко шагая, вошла в мастерскую Татьяна, — рыдать, волосы на себе рвать будем?
— Ничего я не буду рвать, — огрызнулась я.
— Вот и славно, — выбила ногтями дробь на краю стола Татьяна, — о-о, порода! — покачала она головой со значением.
Я подумала, на нее произвела впечатление Борина породистость, да и высокие мужчины ей всегда нравились, но дело оказалось в другом.
— Порода — пес! — выпалила Татьяна, — все, все они одной породы. Уж на что мы, бабы, стервы, но эти…
Я бросила удивленный взгляд:
— Ну, почему стервы?
— Стервы, стервы, — отмахнулась Татьяна, — я тоже стерва. О, какая стерва! Но с удовольствием, — она кокетливо взбила короткие волосы и сразу стала серьезной, — Наташа, если нужно будет помочь… Словом, вы все прекрасно поняли… Слушайте, что вы там нашили? Распарывайте к чертям собачьим!
Мы больше не говорили о Боре. Татьяна вообще считала себя не вправе вмешиваться в чужие дела и требовала того же по отношению к себе. У них с Бертраном дю Плесси жизнь была построена по принципу «не ущемляй права и свободу другого». Результат был неплохой. Они никогда не ссорились, славно жили, хотя были совершенно не схожи.
— Скучно ей одной, бедной. Пора бы завести второго ребенка. Только не от Бертрана. А то, что это — будут совершенно одинаковые дети. Неинтересно.
Татьяна часто чертыхалась, а няню Стефу это приводило в праведный гнев.
— Уста человеческие не должны извергать хулу! — поднимала она указующий перст к небу, — Господь создал человека по образу и подобию своему…
Татьяна фыркала:
— Мог бы придумать что и пооригинальней!
В дни, когда Татьяна никуда не бегала, ничего не изобретала, а сидела в мастерской и занималась самым нудным на свете делом — кропотливым шитьем, к нам приходила Франсин. Сначала она просовывала в дверную щель кудрявую головку и хитро смотрела круглыми и блестящими, как спелая вишня, глазами. Татьяна делала вид, будто ничего не замечает, потом подмигивала, и Фросенька, теперь уже с полным правом, распахивала дверь и бросалась в объятия матери.
Ей шел четвертый год. Славная она была, и ужасная фантазерка. Из окна ее комнаты видно было слуховое окно соседнего дома. По Фросиному убеждению, там жил «мусью на крылышках» с длинной серой бородой, с маленькими глазками и длинным носом. Довольно страхолюдный тип.
— Вот будешь шалить, — говорила Франсин провинившемуся, мне ли, самой Татьяне ли, — прилетит мусью на крылышках, цап за les cheveux [20] и утащит!
Она была милым, покладистым ребенком и говорила на смешной смеси трех языков — русского, французского и польского.
20
Волосы. (франц.).
Однажды Франсин заболела. Все по очереди бегали ее навещать, и вот она мне пожаловалась:
— Что это они, Наташа, все звонят и звонят!
Я не поняла, о чем она, но как раз в передней раздался звонок, Фросенька сморщилась, прижала ладошки к замотанным ушам.
— Вот, опять.
Это позвонила очередная клиентка. Когда Татьяна освободилась, я передала просьбу Франсин. Татьяна хлопнула себя по лбу:
— Несчастный ребенок! У девки воспаление среднего уха, а этот идиотский звонок гремит, как вечевой колокол. Тыщу раз говорила — его надо сменить!
Мы вынесли в прихожую стул, и Татьяна полезла отвинчивать крышку звонка. Та не отвинчивалась. Стоя внизу, я посоветовала натолкать туда ваты. Татьяна стала по клочкам запихивать принесенную вату, заглядывать сбоку, а меня гонять наружу давать пробные звонки.
— Громко! Громко! — кричала она еще громче, — Черт, даст мне кто-нибудь в этом доме отвертку или нет?
Няня Стефа заглядывала в прихожую, открещивалась от черта, но отвертку не давала.
— Током стукнет.
— Током, током, — ворчала Татьяна, решительно забивая вату в чашку, — делать больше этому току нечего — меня стукать!