Возвращение в эмиграцию. Книга первая
Шрифт:
«Господи, прости, не буду больше так заплывать! — молилась я, — отпусти, господи!»
Темнело. Тучи, уже не одна — легион — закрыли небо. Потом наступил штиль, и берег стал нехотя приближаться. Еще через час последняя тяжелая волна выплюнула меня на гальку, поддав напоследок. Знай наших!
Я распласталась на остывающих камнях и лежала без сил, пока не начался дождь. Он заставил меня подняться. Шатаясь, как после хорошей попойки, побрела в лагерь. А там никто даже не заметил, никто не спросил, где я пропадала полдня.
Наутро, тихая, как мышка, сидела
Через пару дней решила уехать. Прибежала Татка, пристала:
— Говори, почему уезжаешь?
Путаные объяснения и ссылки на плохую погоду она не пожелала слушать. Пришлось врать.
— Хорошо, тебе одной скажу правду.
Татка зажгла глаза, села возле меня, приготовилась слушать.
— Понимаешь, я тут влюбилась в одного, а он не обращает никакого внимания. Я не хочу мучиться. Уеду в Париж, и все пройдет.
— В кого влюбилась? — строго допрашивала Татка. — Пока не скажешь, никуда не пущу.
Я стала думать, кого бы ей назвать, лишь бы она от меня отстала.
— В Сергея Уланова.
— В Уланова?! — глаза Таткины широко раскрылись, она откинулась на шезлонге и стала смотреть на меня, как на отпетую, — ты с ума сошла!
— Почему? — сразу заинтересовалась я, — недурен собой, неглуп, многим нравится.
— Во-первых! — загнула палец и затрясла рукой Татка, — он — пьяница!
— С чего ты взяла?
— Да я собственными глазами видела, как они, буквально вчера, надирались. Целая команда. Твой Уланов, Панкрат, Марк, Павлов.
Я решила ее подразнить.
— Подумаешь, выпили ребята! Что в том плохого?
— Хорошо. Допустим. Главное не в этом. У него же ни гроша за душой! Богема! Не смей даже думать! Уезжай, ради всего святого, в Париж, я разрешаю.
Именно с этой минуты я стала думать о Сергее Уланове. Я уже знала: он хронический безработный. «Деятельность» в младоросской столовой никаких доходов не приносит, а плата за работу в лагере и вовсе символическая.
Еще я знала, что ему двадцать восемь лет, что человек он остроумный, веселый. Вечно они с Марком Осоргиным кого-нибудь разыгрывают, а потом весь лагерь покатывается со смеху. И еще… Татка сказала правду. Он пил много вина.
Но ведь все пили! В кухонной палатке на табуретке постоянно стояло ведро с вином и опущенным в него черпаком. Подходи и пей. Впрочем, допьяна, кроме черноглазого Дениски Давыдова, никто не надирался. Он один гусарил и сваливал свое гусарство на наследственность, на предков, на какую-то бабушку-цыганку. Ребята выговаривали ему, а он в пьяной настойчивости уверял:
— Я обречен стать алкоголиком!
Впрочем, эта блажь у него скоро прошла, никаким алкоголиком он не сделался.
Я не осуждала ребят за чрезмерные возлияния. Если бы мой организм принимал спиртное, я бы тоже пила. Наступающую эру легкомыслия надо же было чем-то подогревать.
Сергей Уланов был среднего роста, худощав, ловок. Черты лица тонкие, нос прямой, иронически сложенные
Накануне отъезда он попался мне на узенькой тропинке среди сосен.
— Я слышал, вы уезжаете? Почему? Кто-нибудь обидел?
Я сказала правду. Про тоскливый и надоевший дождь, про страх перед океаном. Он понял и не стал отговаривать.
— Если попадете на юг, напишите оттуда письмо, — сказал, лишь бы что-то сказать, и на том мы расстались.
На другой день я уехала в Париж. Мама удивилась неожиданному возвращению, отругала за безрассудное плавание.
— Непомерная человеческая гордыня! — насмешливо констатировала она. — Кому ты хочешь доказать, будто и стихии тебе подвластны?
— Никому я ничего не доказываю, — слегка обиделась я. — Просто плаваю в свое удовольствие.
— Как бы я хотела, — вздохнула мама, — чтобы ты доставляла себе удовольствия менее рискованными способами.
Я дала слово впредь быть осмотрительной.
Искать работу летом было совершенно бессмысленно. Я не знала, куда себя деть. На всякий случай позвонила Любаше и неожиданно получила роскошное предложение. Римма Сергеевна, та самая, что когда-то вместе с белобрысой Антониной Ивановной загоняла нас в церковь, устроила молодежный лагерь. Она взяла на себя организацию и снабжение. Лагерь давно открылся, но вдогонку ехала еще одна небольшая группа из восьми человек по недорогому коллективному билету. Не хватало как раз восьмого. Коллективный билет — это бессонная ночь в тесном купе, но что такое одна бессонная ночь в наши годы!
15 июля 1935 года я записала в своем дневнике:
«Сегодня ездила в Большие магазины купить кое-что для лета. У мамы умерла канарейка, кенарь загрустил, пришлось после магазинов побывать на Кэ, раздобыть для него новую подружку.
Я люблю Большие магазины, особенно Галери Лафайет и Прентан. Это целый город. В семиэтажных лабиринтах можно запросто заблудиться, можно купить все, что угодно, от иголки до рояля. В Больших магазинах я чувствую себя уверенно, избегала их вдоль и поперек, когда работала курсьеркой у Одинцовой.
Сделала покупки, поехала на Кэ за канарейкой. Спустилась в метро, в последнюю минуту скользнула в автоматическую дверь. Она медленно и неумолимо закрывается, лишь только поезд влетает на станцию. Еле втиснулась в вагон. Меня зажали — ни повернуться, ни шелохнуться. А поезд мчит по туннелю, отсчитывает станции, километры. Черные на желтом буквы — дюбо-дюбон-дюбоне — привычно бегут навстречу. Отвлекаюсь, мечтаю, хожу в придуманном мире, где на узкой тропе среди сосен то и дело попадается некто, похожий на Сергея Уланова.