Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Васильева Ариадна Андреевна

— Зачем вам столько? — спросила я.

— А это у меня такая работа. Набью тысяч пять, отнесу в лавочку мсье Лебелю, глядишь, за труды что-нибудь и перепадет. А как перепадет — поедем на Марну любоваться лоном природы. Вы любите рассматривать лоно природы, Наташа? Вы поедете с нами?

— Н-ну, если пригласят, — смутилась я, и вдруг захотелось, чтобы непременно пригласили.

— Какой разговор! — вскричал Марк и сбил пятерней густую шевелюру со лба, — конечно, пригласим. Вот и Сережа подтверждает. Так что собирайся.

Сережа подтвердил, глянул подобревшими глазами,

а я даже не обратила внимания, как легко Марк перешел со мной на «ты». Он распечатал пачку табака и снова вернулся к требованию рассказать историю жизни.

Я положила руки на край стола, замялась. Уставилась в окно. Они ждали. Марк — с веселой настойчивостью, Сережа — мягко, с легким сомнением, как бы извиняясь за требование друга.

Неожиданно для самой себя я стала рассказывать. Все, начиная с Антигоны, с монастыря, Вилла Сомейе. Про мамин театр, про горькую ее долю, про незадавшееся свое замужество. Говорила легко, без запинки, не подбирая слова. Словно высвобождала душу для чего-то нового, предстоящего, неясного пока.

Они не перебивали, слушали внимательно, обратив ко мне смягченные лица. Марк сказал:

— Но теперь-то ты можешь пойти в театральную школу.

— Поздно, Марк, время ушло. В двадцать два года с азов не начинают.

В комнате стало тихо. Чтобы смочить пересохшее горло, я допила остаток вина. Марк повернулся к Сереже:

— Я понимаю так, что ничего нового она нам не поведала.

Я насторожилась. Не поняли они ничего, что ли? Насмехаются? Сережа скучновато ответил в тон.

— Ровным счетом ничего нового. Все старо и знакомо.

Отлегло. Это манера у них такая была. Это губы их произносили одно, а глаза говорили другое, чтобы не скиснуть, не сникнуть, не поддаться на жалость в нашей безрадостной и бестолковой жизни.

В воскресенье мы втроем отправились на Марну, ели в прибрежном кафе улиток, гуляли вдоль реки и «любовались лоном природы». Марк читал «Октябрь уж наступил», а когда сбивался, щелкал пальцами, оглядывался на Сережу, и тот подавал нужную строку. Набрали охапку багряных листьев, роскошно поужинали в том же уютном кафе с небольшим числом посетителей. Словом, лихо просадили заработанные на папиросах денежки.

С той поездки мы с Марком стали большими друзьями.

Семья Марка, отец, мать и брат лет на десять моложе, жили в Париже, но Марк почему-то с ними не знался. В глубину раскола я не имела права вникать, но виновной стороной, по-видимому, был все же сам Марк. Он был порядочный шалопай, если смотреть с точки зрения здравого смысла. Некоторое время учился в технологическом институте, бросил, остался со студенческой картой, так и жил. Влюблялся по очереди во всех наших девочек, пока не остановил окончательный выбор на Насте. Когда тайное стало явным, когда их любовь перестала быть секретом, мы стали дружить вчетвером.

Душа обрела покой. С Сережей мы виделись почти каждый вечер, а днем я продолжала шить шляпы у Раисы Яковлевны. Вскоре Сережа ушел из младоросской столовой на более выгодную работу.

Наняла его весьма примечательная личность. Нового хозяина звали

граф Л***. Был он длинен, худощав, морщинист. Над жилистой шеей подрагивали пустые мешочки кожи, холеные, отмытые. Он перекупил у двух нерасторопных соотечественников русский ресторанчик и поставил его на широкую ногу. Но сначала затеял грандиозный ремонт. Вот к нему и подрядился Сережа красить полы.

Его сиятельство был человеком неуравновешенным. То бывал мил и светел, как молодой месяц, то ни с того ни с сего начинал исступленно орать на подчиненных, топать ногами и потрясать руками. Были у него и всякого рода чудачества. В будущей спальне, например, он приказал установить унитаз. Прямо посреди комнаты.

И вот Сережа и еще один паренек, простой такой, из хохлов, Юрком его звали, красят в спальне полы. Юрко, нет-нет, а и оставит кисть. Подойдет к унитазу, то сбоку осмотрит, то в середину заглянет. Наконец не выдержал:

— От я нэ понимаю, як же так? Тут и спать, тут и с…! Воно ж вонять будэ.

Глядит в жерло унитаза и не чует, как за спиной неприметно возник вездесущий граф. Сережа кашлем дал сигнал. Юрко неторопливо выпрямился, повернулся и, без всякого смущения, спросил:

— Я правильно кажу, Ваше сиятельство?

Граф вытянулся в струнку, щеки его угрожающе задрожали, но он сдержался.

— Надо суметь так нас…, чтоб не навонять! — изрек и, прямой как доска, вынес себя из комнаты.

— От я ж и кажу, — развел руками Юрко, а Сережа, как сумасшедший, трясся от хохота в дальнем углу комнаты.

Ресторан открылся, и Сережу оставили младшим поваром. Шеф-поваром был взят настоящий, с царской кухни. Этот со слезой в голосе любил вспоминать, как его «парнишечкой вот такусеньким» определили в учение, и как первой его обязанностью было сторожить царский пудинг, вынесенный во двор для охлаждения.

Вторым поваром в ресторане графа был бывший ротмистр Шишков. Много позже, когда ресторан работал на полную мощь и пользовался популярностью, Его сиятельство влетел в кухню и стал орать на Шишкова. Тот ответил ему, назвав по имени-отчеству.

— Как!!! — еще больше разъярился граф, — как вы смеете обращаться ко мне подобным образом!!! Извольте титуловать!

Посмотрел на него Шишков и сказал:

— Сиятельством вы были в России, так же, как я — ротмистром. Но тогда вы не посмели бы орать на русского офицера. Теперь я — повар. Верно. Но и вы лишь кабатчик. Хозяин ночного кабака, не более.

Граф выскочил из кухни, как ошпаренный, а Шишков заявил, что он не привык ходить в холуях, и ушел на следующий же день.

Раиса Яковлевна взяла ученицу. Миля, примерно моих лет незамужняя девушка, приехала из Польши, из Вильны [40] , учиться шляпному делу. В Париже у нее была тетка. Тетка устроила ее к давней своей приятельнице, к Раисе Яковлевне. Раиса Яковлевна рассуждала так:

40

Вильнюс.