Возвращение
Шрифт:
Царица приподнялась на постели скользнула губами по губам...
– Я на пару дней, Боренька. Помолюсь, да и вернусь. Пожалуйста!
– Ну коли просишь...
– Отпустишь?
– Ждать буду.
– Любый мой....
Губы скользили по мужскому телу.
– Нельзя ведь. Грех это...
– Отмолю.
И губы скользнули еще ниже, вызывая довольный мужской вздох.
Ладно уж... семь грехов - один храм. И то... отмолим!
***
– Велигнев, я не просто так к тебе пришла. Разговор у меня
– Слушаю, Агафья. Или тебя иным именем назвать?
– Называй Агафьей. Привыкла я, среди людей живу. Это ты в чащу ушел...
– Разве ж от тебя уйдешь? Ты и под землей разыщешь, коли надобно.
– А не было б надобности, я б сюда и не полезла. Ты меня послушай, Велигнев. Я не просто так пришла, я с другими поговорила. Пятьдесят лет назад в Россе было сто двадцать две священные рощи. Тридцать лет тому - восемьдесят шесть. Сейчас - сорок две. Не страшно тебе? Богиня ответ дала. За эти годы к ней пятьсот двенадцать душ ушло. Не простых, а НАШИХ. А всего-то нас хорошо, если тысяча наберется. И эти пятьсот смертей - они не от возраста, не от болезни. Это те, кого огнем и мечом извели, ядом и коварством.
– Агафья... всерьез ли ты?
– Смеяться будешь, я тоже не замечала. Как в тумане жила. Внучка у меня в силу вошла, я ее обучать начала, а она спрашивать. А как ответы я нашла, так и сама задумалась. Что происходит, Велигнев? Тебе многое ведомо, кто это может быть?
Обманчиво скромная пара.
Старушка в простом тулупчике и платке - и старик в одной телогрейке поверх холщовой рубахи, в портах полотняных, в лаптях. Даже без шапки, седые волосы в разные стороны торчат. Никакой в нем благостности, никакого величия.
Пока в глаза не поглядишь - и не поймешь, с кем столкнулся.
А как посмотришь...
Глаза у Велигнева голубые.
Ясные-ясные. Словно безоблачное летнее небо. Чистые и спокойные.
Только вот Агафья точно знала, не просто так его Велигневом прозвали. Вот и сейчас... голубые глаза начинали медленно темнеть. От зрачка - и все дальше, дальше, словно тучи на небо сходились.
– Не знаю я. Не думал. А ведь права твоя внучка. И еще кое-что случилось недавно, ровно мир дрогнул...
– Когда, Гневушка?
Велигнев время назвал, подумала Агафья.
– А мне в то же время Жива-Матушка приснилась, повелела к Устинье ехать.
– Неспроста это.
– Но... не моя ж внучка тут виной? Я ее силу видела, не злая она...
– Понятное дело. Но как-то причастна она к происходящему, не поговори ты с ней, и ко мне бы не пришла, верно?
– Верно, Гневушка.
– Может, и еще что хорошего от нее будет. Сейчас мы хоть задумались, что враг у нас есть, искать его надобно...
– Будешь искать, Гневушка?
– Время мне на то потребуется. Буду спрашивать, буду ответа ждать. Сама знаешь, в сказке все просто. Крикни - и сбегутся птицы-звери, и ответят на все вопросы. В жизни так не получится, чудес не будет.
– Мне и не чудеса нужны, а ответы.
– Ответов подождать придется.
– Подожду я, сколько надобно.
–
– Вернусь.
Велигнев и не сомневался. Еще как вернется.
А и правда - почему никто не видел? Не замечал?
Как глаза всем отвели. И бежит, бежит по спине холодок. Неуж кто-то старую веру изводит? Свою насадить хочет?
С тем волхв в святилище и отправился. У него своя дорога, у Агафьи своя. Не друзья они, да сейчас всем крепко стоять надобно, плечом к плечу. То-то ему ночью стена огня снилась, накатывает, лес поглощает, корчатся в огне белые стволы берез, темнеет кора...
Невольно руки в кулаки сжались.
Не допущу!
Сам костьми лягу, но веру отцов и прадедов отстою!
И где-то в вышине звонко и яростно прокричал сокол.
***
– Просыпайся, боярышня.
Устя из сна вынырнула не сразу. Глаза открыла...
– Настасья?
– Ты про сестру спрашивала. Там они, на сеновале.
Большего Усте и не понадобилось. Сарафан натянула, в платок завернулась - и за Настасьей. Уже на полдороге опамятовала.
– Настя, ты можешь меня к щели проводить? Где ты сама подслушивала? Посмотреть хочу, кто и как. Шум поднять легко, отмыться трудно...
Настасья кивнула.
И то... ежели сейчас пойдет боярышня на сеновал, кто знает, чем дело кончится? Ночь-полночь, да ведь не все спят! Первый шум, и сбегутся люди, а что потом-то? Ой, не порадуется боярин Заболоцкий скандалу. Девок своих, может, и простит, а Настасью точно засекут насмерть.
Так что сеновал они обошли - и с другой стороны, туда, где в задней стене сарая было окошко. Небольшое, сено ж проветривать надо!
И невысоко оно. Ежели бревнышко подставить, как раз к окошку ухом достанешь.
Устя и прислушалась.
– ...тоскую я.
– Ксюшенька, сокровище мое, нельзя нам покамест. Вот во дворец с сестрой отправитесь, там чаще видеться будем.
Устя чуть с бревнышка не упала. Спасибо Настасье - поддержала, не дала шею свернуть.
Михайла.
Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот, жалуется, что тяжко ей... что?!
Ах ты, поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю?!
Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!
Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай крУгом обойти, да и в дверь. А там...
Михайлу - вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет... неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!
У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.
Нельзя шум поднимать. Нельзя.
Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью... да что ж ты делаешь-то дуреха?! Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?