Врата исхода нашего (девять страниц истории)
Шрифт:
Чтобы выдержать этот срок, мне нужен был такой человек, и она будто это чувствовала, она появилась вовремя…
Ида для меня — наивысший авторитет. На любой мой вопрос, даже несерьезный, она всегда отвечала серьезно. Только поэтому я мог говорить с ней на любую тему. Я знал, что она никогда не будет смеяться, о чем бы я ни написал…
Ни одно письмо не пропадало бесследно: Ида следила за каждым. Чтобы не оборвалась переписка, которую трудно потом снова наладить. Так же поступал и я. Я писал ей, даже не получая ответа. Я верил, что она пишет, и она верила, что
Когда перестали приходить ее письма, я объявил голодовку. Я написал начальнику, что буду голодать, пока не отдадут ее письма.
Я уже знал, что они их изымают, потому что мы их нумеровали. Если за письмом № 5 приходит письмо № 7, значит шестое мне не дали. Я объявил голодовку, и после этого они отдали мне все ее письма и еще самоучитель иврита, который тоже пришел по почте…
Администрация лагеря ее боялась.
Мне это было смешно. Потому что когда я приходил к «оперу», он говорил с раздражением:
— Кто эта женщина? Почему она пишет? Скажи ей, чтобы она больше не писала, не беспокоила людей.
Она пишет в ЦК, а я потом должен объясняться…
Мне было смешно…
А Ида, действительно, писала, Ида жаловалась. Она знала, куда писать, чтобы произвести впечатление на администрацию лагеря. В ЦК КПСС, в Президиум, Генеральному прокурору… А «опер» обязан отвечать на каждое письмо, он не может не ответить. И потому он старался, чтобы со мной было нормально, чтобы не было новой ее жалобы, на которую опять надо отвечать. И потому он раздражался и нервничал, что какая-то женщина может влиять на их отношения к заключенному. И ее письма заставляли их соблюдать собственные инструкции, которые они вечно нарушали…
— Кто эта женщина? — кричал «опер». — Чего она вмешивается?..
А я даже не удивлялся.
Я считал, что так и должно быть.
Мы — евреи. У нас одна цель, общая судьба в этом мире.
Мы должны помогать друг другу…»
«Чего только не вытворяли со мной за эти годы!
Меня сажали в тюремный карцер, когда я обращалась в Президиум Верховного Совета; там меня морили голодом и создавали невыносимые условия, меня били и травили, как дикого зверя во время охоты. Меня много раз хватали на улице и бросали в грязные и вонючие подвалы, которые назывались камерами предварительного заключения, и я валялась рядом с преступниками, на грязных полах, вытирая их своим телом.
В моей квартире пробит потолок, и она находится на постоянном прослушивании. Каждое мое слово, каждый мой стон и вздох записываются на магнитофонную пленку.
Но это еще не все — надо мной висит угроза помещения в психиатрическую больницу, и сидя дома или выходя на улицу, я помню, что каждую минуту угроза может быть приведена в исполнение.
Когда же насытятся мои мучители?! Разве еще недостаточно крови выпито в уплату за мое желание жить в Израиле? Совсем недавно меня вызвали в КГБ и совершенно определенно заявили, что перспектива моего выезда в очень
Доведенная до отчаяния безысходностью своего положения и не имея новых способов выразить свой протест против произвола, я прибегаю к единственному доступному мне способу — я объявляю голодовку».
22.2.74. Москва. Ида Нудель.
«Она голодала в тот раз девять суток. У нее были потом боли в сердце, в желудке. Я как раз с ней встретился, когда она кончила голодовку, и она еле-еле ходила».
«…Ида — необыкновенно душевный человек. Тонкий. Чуткий.
Она мне писала:
— Я чувствую тебя по письмам. Когда ты пишешь, я знаю уже, какое у тебя настроение: плохое или хорошее.
И она была права. Она всегда это ощущала…
Как-то у меня случилась неприятность, а я в это иремя писал ей письмо, самое обычное письмо, и она сразу откликнулась:
Что у тебя случилось? Что?!.
А еще она верит в сны, да-да!
Однажды ей приснился сон, что со мной что-то произошло. Она тут же позвонила в лагерь, и ей сказали, что в течение десяти дней она не сможет получить, со мной свидания. И она поняла, что я в карцере.
Я и был в карцере…
Потом она узнала, что меня отправили на этап. Она ехала за поездом, она догоняла на такси, но не могла догнать. Она даже видела раз, как поезд отошел от станции: всего за минуту. Она очень хотела передать мне еду: это было после «сухой» голодовки — семь дней я не пил и не ел. Это запрещено — передавать еду, но она хотела, она знала, что можно добиться: дать пятнадцать рублей надзирателю…
Так это продолжалось семь суток, потому что меня отравили сначала в одну тюрьму, потом в другую, и третью, а она все догоняла мой поезд — не могла догнать…
Нас привезли в такое место, где мы должны были жить и работать без права выезда оттуда.
Нас привезли автобусами со станции, высадили у пятиэтажного здания, и сразу мы пошли в баню. Больше всего хотелось принять душ после всех этих жутких, вонючих матрацев, на которых спали, наверно, сотни людей, и мертвецы лежали, и кто угодно…
После душа я хотел подняться к себе в комнату, как мне говорят: «Там тебя ждут». Я даже не мог предположить, кто это. Я не знал, кто мог меня ждать там. В незнакомом городе. В первые часы по приезде.
Я выхожу, смотрю — женщина. Поглядел на нее, — у меня была фотография до этого, — и говорю:
— Ида?
Она говорит:
— Да, Ида.
Так она меня догнала…»
«Два дня я пробыл в Москве и видел нестерпимое напряжение, в котором живет эта мужественная женщина. Я увидел стол, заваленный всякого рода заявлениями в советские и партийные инстанции с требованиями прекратить издевательства над заключенными. Письма, обращенные к тем, что оставались в местах «не столь отдаленных». Я услышал взволнованный рассказ о ее жалобах, о заявлениях, о письмах протеста в КГБ. Ее энергия показалась мне непостижимой — один на один с системой: совесть против государственного аппарата…