Врата исхода нашего (девять страниц истории)
Шрифт:
Они подали после меня, родители и брат Саша, — и отказ…
Потом надо было спасать уже Сашу. Спасать от армии: подавал один Саша… Это стоило нервов, и много нервов. Его надо было вытолкнуть, как выталкивают ребенка из горящего дома…
Теперь они остались там вдвоем. Одни…
— Как она все аккуратно складывала! Шила ему в дорогу простыни, наволочки. Чистила. Стирала. Бегала по магазинам. Закупала. Складывала-укладывала, старалась для своего мальчика. Она его готовила в дорогу, как невесту готовят перед свадьбой…
— Она говорила только о детях.
«Четыре месяца мы жили от звонка и до звонка, и каждый раз нам назначали через неделю, еще через неделю — и вот опять отказ! Очень тяжело на душе, очень переживаем, что дети взрослеют без нас… Такая дата у сыночка, такое событие, а мы тут торчим!»
— Интересно ее отношение к властям…
Время от времени у мамы просыпается надежда, что ее поймут. Время от времени она пишет, что они тоже все-таки люди. Ей хочется верить, что они поймут, наконец, как ей тяжело! Но не понимают и не выпускают…
Она сказала по телефону: «Они тоже люди. Они понимают, что я старая женщина. Они понимают, как долог для меня каждый год. И для папы долог… И выпустят, они нас выпустят. Люди, — они понимают, что это значит, — старые люди, пожилые люди, больные люди без детей…»
А после этого был опять отказ. Видимо, они понимают свое дело лучше, чем ее просьбу…
— Потом мы ходили в ЦК, к Иванову… Женщины, только женщины!
Среди всех остальных Ханна Ароновна была самая активная. Она говорила Иванову, она даже расплакалась там, расчувствовалась: «Когда я увижу своих детей?!» И было впечатление: вот она говорит, и вот она верит, что он может что-то сделать. Стоит ему захотеть… И что вообще на свете существует справедливость, и в Советском Союзе тоже…
Да и как не поверить?! Вот мы сидим в ЦК, в самом главном учреждении советской власти, с нами разговаривает заместитель начальника административного отдела, лицо ответственное: не может же он врать прямо в глаза!..
Прошло время, — три месяца, четыре, — и Ханна Ароновна поняла, — все поняли, — что даже на таком уровне нас обманывают. Цинично. Издевательски. Ее реакция была очень тяжелой. Пожалуй, тяжелее, чем у нас у всех. Она почувствовала, что никто ее тут не защищает, и нет никакой логики в том, что с ней происходит. Она потеряла почву под ногами, она не понимала, как ей дальше действовать…
И тогда женщины решили, что ждать больше нечего, — новый обман, новые издевательства, — терпеть нету сил: пусть делают с нами, что хотят! Мы боремся за детей, мы боремся за будущее наших семей — у нас нет выбора. И Ханна Ароновна сказала: «Теперь я пойду на любые дела…»
— Мы решили пойти на демонстрацию, на большую женскую демонстрацию. Показать властям, что мы дошли до предела, что терпеть и ждать больше не можем, что наше положение делается все более трагическим…
Мы понимали, что пятнадцать суток тюрьмы — это вещь, к сожалению, возможная. И мы были готовы
Я спросила ее: «Сможете ли вы, Ханна Ароновна?» Она сказала: «Не только смогу, но и буду первой. У меня нет времени больше ждать. Я боюсь не увидеть детей…»
«Самое худшее для здоровья — пассивное ожидание. Когда сама борешься за свою жизнь, то морально легче, как бы ни были малы результаты. Молодым легче — они успеют выполнить свои намерения, но нам — надо торопиться…»
— Я думаю, очень важно еще рассказать, как женщина, измученная многолетними ожиданиями, — как она храбро ведет себя. Я наблюдал Ханну Ароновну в очень серьезных ситуациях, когда вокруг были злобные, ненавидящие нас люди, и эта женщина вела себя совершенно бесстрашно, была мужественна и спокойна. Каждый раз я поражался ее страстному желанию участвовать в борьбе. Именно потому, что она активна, добра и порядочна, мы и запомнили, и узнали ее…
— Она была на демонстрации на Трубной площади, и в других местах. Она снова подписывала петиции. Она шла на приемы. И сколько, действительно, нужно мужества, а чтобы таким образом поступать, ей, женщине, в ее возрасте, с ее здоровьем…
Туда, на их демонстрацию, заранее привозят хулиганов и хулиганок. И эти люди, — как только женщины там появляются, они еще ничего не успевают сделать, — эти бандиты, антисемиты — они сразу начинают кричать: «Жидовки! Убирайтесь в свой Израиль!»… Нужно быть очень мужественным человеком, чтобы все это перенести. И снова делать подобное…
— Я не случайно говорю о ее мужестве. Потому что ей самой очень важно, чтобы видели, что она человек мужественный, что она не баран, которого можно загнать куда угодно и которым можно помыкать…
Она ведет себя очень достойно. Как женщина, мать, еврейка. Она борется за себя, за семью, за детей своих…
— Я помню, например, случай, когда мы собрались на демонстрацию, а Ханну Ароновну задержали под домашним арестом. И тогда она переоделась в другую одежду, вышла, крадучись, в пять часов утра, — караульщики спали у подъезда, — как молоденькая девушка перебежала через двор, и очень потом радовалась, что ей удалось ускользнуть. И сказала, что у нее хватит еще сил ради такой цели — быть здоровой, выдержать, увидеть детей…
«Мы делаем все, чтобы вырваться к вам. И это отнимает не только время, но и все наши мысли, всю нашу энергию. А ведь есть еще другие вокруг нас…»
— Когда случилось у меня несчастье, она на рассвете пошла в ОВИР, заняла там очередь, потому что мне нужно было получить разрешение на захоронение мужа. У меня были визы на руках. При выдаче виз нам с мужем сказали, что мы лишены гражданства, и я боялась, что мне не разрешат его похоронить…
Она пошла в ОВИР на рассвете. Она заняла очередь. Она заслонила дверь. Она встала на пороге и не впускала никого. Никого! Я зашла первой, у меня была беседа в ОВИРе, мне сказали, что я могу похоронить мужа. Там. В России.