Времена и люди
Шрифт:
— Таску видел.
— Чудесно. Кофе сварит.
— Кофе не для меня. Нено — вот кто был любитель.
— Я тоже небольшой охотник, но кровь немножко разгонит. Так как?
— Ну, если уж только кровь разогнать…
Вошла Таска.
— Ты чего так рано?
— Мне сказали, что у вас в окне свет, так я подумала…
Он глянул вверх на до сих пор не выключенную лампу.
— Ну и хорошо. Вот, — он протянул ей стопку листов, — напечатай, но сначала свари нам по чашечке кофе.
Таска вышла, и он повернулся к раннему посетителю:
— Так
То, что он услышал, нового не прибавляло, но в голосе бай Тишо звучала такая мука и озабоченность о судьбах пострадавших, что он посовестился его прервать и сказать напрямик, что главное в сложившихся обстоятельствах не агитация, а нечто действенное, поиск выхода из положения, над чем он и ломал голову всю ночь и что сейчас переписывает на машинке Таска. Голые слова, пусть идущие от самого сердца, не в состоянии ни накормить, ни обогреть.
Они допили кофе, и бай Тишо поднялся.
— Хотел спросить: не отпустишь ли джип подбросить меня до городской больницы? Отвезли туда Филиппа и забыли. Сегодня как раз день посещений.
— Пораньше нельзя поехать? После обеда мне нужно в округ.
— Конечно, можно. В больнице все знакомые, пустят. Так я разбужу Ангела и поеду.
В дверях бай Тишо столкнулся с Голубовым — невыспавшимся, хмурым.
— Что это вы все сегодня спозаранку? — удивился Сивриев. — Может, и Марян Генков уже здесь?
— Здесь. Газеты просматривает.
— Вот это спокойствие! Или таким уродился? Неужели и в детстве был такой же невозмутимый?
— Чего не знаю, того не знаю, а вот отец его в Балканскую войну… Дед Драган тебе не рассказывал?
— У нас с ним дипломатические отношения порваны.
— Из-за пасеки?
— Сначала участок, потом пасека…
— Так рассказывают, что при отступлении турки запалили полсела. Болгары шли за ними по пятам, увидали огонь, ворвались в село, давай воду таскать, гасить. Крик, суета… А отец Маряна собрал семью свою около себя и смотрит спокойно, как пламя из-под крыши дома родного рвется. Подошел к огню, поднял головню, прикурил от нее и обратно бросил. Люди думали, свихнулся человек. А когда пожар стих, оказалось, что он потерял не больше других, тех, что суетились: дома-то все сгорели. Марян систему отца унаследовал, и думаю — всем на пользу.
После обеда он поехал в окружной центр. Сел сзади, стиснув ногами раздувшийся портфель. Кажется, все учел… Если б вышло, как задумал! Очень важно, как отнесется к его идее юрисконсульт окружного совета.
Машина въехала в ущелье: слева зеленый, пышный лес, справа голые, грязные, с редкими увядшими листочками деревья. Он отвернулся от тоскливо-зловещей картины, уставился в ноги, на портфель, хранящий его надежды.
— Просить заявился? Знаем мы вас… — встретил его без особой радости Давидков и начал перелистывать положенную перед ним тоненькую папку.
Не дойдя и до половины докладной записки, он поднял на Сивриева негодующие глаза.
— Ты опять за свое! Опять мрамор!
— Да.
— Неужели, Сивриев,
— Прочти до конца, — прервал он Давидкова, нащупывая в кармане пачку сигарет. Сжал ее, стараясь унять дрожь в пальцах.
Давидков углубился в папку и, дочитав докладную записку до конца, попросил сигарету.
— Сам видишь теперь, товарищ секретарь, для чего мне нужен мраморный карьер. Любой ценой я обязан удержать людей… Не думай, что мне самому легко было лезть в незажившую рану. Но мужики бегут из сел. А через год нужны будут рабочие на консервную фабрику. Или из окружного центра к нам поедут?
— Коли уж фабрика строится на твоей земле, то и рабочие — твои.
— Знаю. Поэтому и дую на кипяток заранее.
Они поговорили еще о фабрике, и Давидков вернулся к главному делу — к докладной. Все не так просто, ведь Стена — собственность «Каменных карьеров». Позиция Сивриева ясна: он не ведет речь о передаче собственности, хочет лишь добиться решения исполкома окружного народного совета на право временной эксплуатации и, конечно же, говорил о проекте решения с кем нужно… Да. Но кто-то должен внести в повестку дня заседания совета предложение югненского хозяйства и защитить его.
— И этот кто-то…
— Да, больше некому.
— Даже если бы я мог, я бы этого не сделал. И уже сказал тебе — почему. Против тебя началось брожение… капиталист ты, дескать, эксплуататор.
— Ты тоже так считаешь?
То, на чем он сейчас настаивает, конечно же, подольет воды на мельницу недоброжелателей. Ну и черт с ними! Важнее задержать людей в краю, где их корни, не дать им сорваться с родного места.
— Я уже сказал, в этом вопросе поддержки не жди. И я убежден, что делаю тебе добро.
— А людям Ушавы, Езерова… что им сказать? Что ты мне добра желаешь?
Он схватил портфель и вышел, не попрощавшись.
Ангел сразу отметил перемену в настроении. «Значит, не дали того, что надо было бы от них поиметь, — полувопросительно сказал он и тут же сам себе ответил: — Ничего. Сегодня не дали, завтра дадут». — «Завтра дадут, — медленно, с растяжкой повторил он слова шофера. — А если не дадут» — «Дадут. Не могут не дать. Куда денутся? Начальники тоже люди».
Они выехали из города. Джип летел по асфальтированному шоссе. Ангел сидел прямо, плечи не шелохнутся, словно закованы в броню. «Не могут не дать». Ишь умник выискался! Интересно, что бы он сказал о наказуемости инициативы в наше время? Например, могут ли повесить человека за то, что он на свой страх и риск сделает что-то полезное для людей? «Смертная казнь за такие деяния законом не предусмотрена, — ответил Ангел. — Есть другие наказания, но судьи и их не применяют на полную катушку, потому что судят „во имя народа и для блага народа“».