Времена и люди
Шрифт:
— Вот как было, — закончил бай Тишо. — Скажи, мог бы я иначе? Мог ли я навалить на него… еще одно разочарование? Ведь мы друзьями были, он, конечно, захотел бы услужить. Еще один камень бросил бы я ему в душу, а в ней и так черно.
— Так я и думала, — вздохнула жена. — Моя вина. Не надо было тебя в это дело впутывать. Ведь знаю, какой ты. Самой надо было…
— Хорошим человеком был Данко. Но согнула его служба, придавила.
— На тот год, будем живы-здоровы, сама поеду… Нельзя ребенка на произвол судьбы оставлять. Сам видишь, жизнь какая…
В последующие дни боль вроде
Небо, чистое, синее, воздух, свежий, не сухой, как в жару, и не влажный, как в ненастье, вливали в грудь здоровье, силу. После недавних дождей земля потемнела и источала запах молодых ростков, выскочивших из треснувших зерен и ищущих, где бы легче пробиться на свет через комья земли. Если бы были силы, он дошел бы до оставленного под пар поля и наверняка увидел бы его затянутым в серебристые нити паутины, сверкающие в воздухе, как шелк.
На площади перед правлением стоял в растерянности, с выражением горестного недоумения на лице Андона.
— Эх, бай Тишо, кого ж ты вместо себя оставил, а? — спросил с укором и безысходностью в голосе. — У меня ребенок умирает, а он не дает джип в больницу его отвезти.
— А где неотложка?
— Врач в Ушаву на ней поехал.
— Иди домой, жди. Может, что придумаем.
— Ох, не верю. Не тот он человек, чтоб другого понять и помочь ему.
Крестьянин выругался и побежал к машине, затормозившей на противоположной стороне улицы.
Останавливаясь на каждой лестничной площадке передохнуть, он поднялся наконец до председательского кабинета и постучал.
Сивриев поднял голову, молча кивнул и снова уткнулся в лежащие перед ним бумаги. Он сел с краю длинного стола и, переведя дух, сказал:
— Встретился Андона, жалуется…
— Мне бы тоже пожаловаться, да некому.
— Ребенок болен…
— Я жду комиссию. Повезу их на Стену. Есть опасность, что закроют карьер.
Да, об этом говорил ему Марян, говорил, что работы могут остановить, а Сивриева наказать за превышение прав. Ну что за чинуши: сами кость не грызут и другим не дают! А что с людьми будет, их не волнует. Так подумал бай Тишо, а вслух сказал:
— Немало забот у тебя…
— Давай побыстрее. Ты с чем пришел?
— Хочу узнать про дорогу на Моравку… Дорстрой вернул деньги?
— Да.
— Молодец Пенков, сдержал слово. И последнее…
— Что еще?
— Куда их «отнесли»?
— Куда нужно.
— Ты мне обещал. Эти деньги из фонда материальной помощи и социально-культурного развития.
— Как обещал, так и сделал.
— Хорошо. Твоего слова достаточно, — сказал он, медленно поднимаясь. — Надо идти, мотор требует передышки. Да, достаточно твоего слова. Я доволен.
Пришло письмо. На имя бай Тишо. Славка распечатала его тайком и тут же побежала к Маряну Генкову.
— Смотри, в округ приглашают. А ты-то будешь там?
— Да, все будем: и я, и Сивриев, и Гаврил. Мы по долгу службы, а бай Тишо как член пленума.
— По какому вопросу вызывают-то?
— По консервной фабрике. Овощей
— Господи, спохватились, когда фабрика-то почти готова!
— Вот именно, — пропыхтел секретарь.
— Всегда так получается, когда ноги впереди головы бегут. — Помолчав, добавила: — Знаешь что? Езжайте-ка вы на этот раз без бай Тишо. Ему не до заседаний. Лежит-то и то пыхтит, а узнает, что зовут, тут же вскочит: «Я обязан быть там!» Так что поезжайте одни. И других предупреди, чтобы ему не проговорились.
Так был составлен заговор против него, о котором он узнает лишь тогда, когда вопрос о личных наделах для выращивания овощей станет вопросом номер один для югненского хозяйства и для его председателя.
XVI
«Ты будто нарочно натравливаешь весь мир против самого себя, — сказала ему однажды Милена, еще в начале их супружеской жизни. — Будь зло глыбой завалено, ты и глыбу перевернешь, лишь бы зубы ему показать. Но ведь зло злопамятно, оно не прощает, не угадать, с какой стороны цапнет». «Оно меня, я его. Я тоже не прощаю», — ответил он полушутливо: дела его шли тогда хорошо.
Припомнился разговор, а к чему? Так ли уж велика связь между давним разговором и тем, что произошел только что.
Глянул через плечо на своих спутников. Молчат. Наверное, из деликатности, мужской солидарности.
До вчерашнего дня они и понятия не имели о том, что будет это совещание, знал он один, знал еще с лета. Сам Давидков ему сказал. Тодор приезжал к нему по другому делу, а он спросил, откуда будем брать сырье для консервной фабрики. Ответил тогда: «Как откуда? Из хозяйств округа». — «То, что мы сможем выделить, не хватит и на половину мощности. Так ты подумай, откуда брать сырье, будешь готов — приезжай, поговорим. Мне важно знать твое мнение. У нас здесь видят два пути…» Еще тогда он сказал себе, что о двух путях и речи быть не может. Правильный путь — один.
Он не выкроил времени поехать и поделиться своими мыслями с Давидковым, но, даже если бы поехал, разве изменилась бы позиция секретаря? В мелочах он, Тодор Сивриев, сообразовывал свои действия с обстоятельствами, мог даже позволить себе обхитрить кого-то, обойти закон, если этого требовали интересы хозяйства; без угрызений совести урезать кооперативный фонд потребления в пользу основных фондов; глазом не моргнув соврать бай Тишо про судьбу денег, полученных из Дорстроя, лишь бы отвязался… Но в главных, принципиальных вопросах он никогда не позволял себе идти на уступки. Из-за своей непримиримости не раз бывал бит. Жена говорит, что он «натравливает на себя весь мир», «выпускает джинна». Не то же ли самое было с террасированием уже более десяти лет назад? Тогда его просто-напросто выгнали за неподчинение. Но подчиниться значило признать черное белым! Возможно, что и теперь произойдет то же самое, хотя и времена другие, и люди. Одно жаль: обстоятельства заставили противопоставить себя человеку, которого он искренне уважал и любил, — Давидкову, наиболее умному, наиболее дальновидному и наиболее человечному из всех руководителей округа.