Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга III

Биркин Кондратий

Три года царил итальянец при датском дворе, и наконец владычество его прекратилось: 9 февраля 1670 года король Фридерик III скончался, не дождавшись обретения философского камня, но великодушно прощая Борри, который так долго и так бессовестно употреблял во зло его доверие. Итальянец понял, что при новом короле ему в Дании делать нечего, и удалился в Саксонию.

Фридерик III, отец многочисленного семейства, через замужество дочерей породнился с двумя могучими государями Европы и был дедом двух замечательных личностей. Старшая дочь Анна-София была выдана за Иоанна Георга, курфюрста Саксонского и была матерью Августа II; младшая — Ульрика Элеонора, супруга короля шведского Карла XI, родила героя Севера — Карла XII. Сын Фридерика III, Христиан V, наследовал после него датский престол.

Собрав в Дании немалые крохи, Борри, как мы уже говорили, уехал в Саксонию, где надеялся попасть в милость к курфюрсту, но там его приняли равнодушно, и он решился из христианских государств отправиться в Турцию, с целью вооружить султана против папы римского Климента X. При проезде через Венгрию Борри, по подозрению в соучастии в заговоре Надасти, Серини и Франгипани, был задержан и посажен в крепость. Эрцгерцог — наместник — немедленно

уведомил императора Леолольда о поимке Борри. Курьер, как назло, прибыл в Вену в то самое время, когда император беседовал с папским нунцием.

— Борри!! — воскликнули оба, один с выражением жалости, другой с величайшим злорадством.

— Еретик и чернокнижник! — досказал нунций. — Сожженный заочно на костре инквизиции девять лет тому назад! Надеюсь, ваше величество, что он будет мне выдан для вторичного предания суду и для возведения на костер в подлиннике?

— Об этом надобно подумать, — отвечал Леопольд.

— Или ваше величество будет укрывателем?

— Ни укрывателем, ни предателем. Всего прежде необходимо привести Борри из Венгрии в Вену… Там увидим.

Арестанта привезли в столицу и, по желанию Леопольда, представили ему. После долгих прений с папским нунцием император австрийский согласился выдать римскому двору, но с непременным условием, чтобы жизнь его была пощажена. В этом Климент X дал Леопольду торжественное обещание. Борри ни жив ни мертв был привезен в Рим, где в 1672 году после всенародного покаяния был заточен в темницы без надежды на прощение. Через несколько лет, благодаря ходатайству герцога д'Этре, участь Борри была смягчена: его переместили в крепость св. Ангела, где разрешили даже заниматься алхимическими опытами. Христина шведская, в бытность свою в Риме, часто беседовала с престарелым Борри об алхимии и разных тайных знаниях. Он умер в августе 1695 года на восьмидесятом году от рождения, но полупомешанный, одинокий, всеми забытый. При великом уме, необъятной дерзости и геройской предприимчивости, умея властвовать над страстями толпы, Борри не имел способности доводить предприятия свои до конца и, скоро охладевая к одному проекту, хватался за другой. Обладая большим постоянством характера, он мог бы, в Италии, быть повторением Иоанна Лейденского; мог бы произвести революцию, но ограничился ничтожными смутами. Заняв при Фридерике III место любимца, обладая неограниченным доверием короля, Борри не сумел сделать его орудием своих политических замыслов и довольствовался позорной ролью обиралы и мошенника. При жизни слыл колдуном, чародеем, а оставил по себе память фокусника.

Олай Боррикий, его соперник и завистник, гораздо лучше умел обделать свои дела и нажить огромное состояние теми же путями, как и Борри. Итальянец обирал одного короля, а Боррикий многих вельмож, выдавая сам себя за обладателя философского камня. Дельное и благородное употребление из своих неправо нажитых богатств Боррикий сделал на смертном одре — завещал значительный капитал, драгоценную библиотеку и лабораторию бедным студентам Копенгагена.

ХРИСТИАН V

ПЕТР ШУМАХЕР, ГРАФ ГРЕЙФЕНФЕЛЬД

(1670–1699)

Первая добродетель чистого немца и матерь всех немецких добродетелей — уживчивость, иначе сказать — космополитизм; умение применять к делу премудрое изречение какого-то древнего переметчика: «где хорошо живется, там и родина» (ubi bene, ibi patria). Переселите итальянца к нам, на Север, или нашего русака на крайний юг — тот и другой зачахнут от тоски по родине… Не таков немец! Ему везде хорошо и привольно; ему одинаково легко дышится и под тропиками, и на, ледяных островах Северного океана; он уживется и и с лапландцем, и с патагонцем… Мало сказать уживется: он сообразно климату и наружность переменит, т. е., попав в Лапландию, побелеет, а в Патагонию — почернеет. В случае надобности он усвоит нравы и обычаи приютившей его страны, изменится нравственно и физически; не изменит только своему родному языку (Muttersprache) и, проживя сорок лет в чужой стране, будет коверкать ее язык на свой лад, точно так же, как он его коверкал в первый день своего прибытия на чужую сторону. Главная причина этого космополитизма немцев заключается в политической организации их фатерланда, раздробленного на несколько десятков герцогств, курфюршеств, ландграфств, княжеств и т. п. Двух, трех часов времени сыну Германии достаточно, чтобы пройти ее два, три государства. То, что у нас в России называется переходом из одного уезда в другой, в Германии величают переселением из владений одного герцога во владения другого. Подданный Фердинанда LXXXIV, сделав несколько лишних шагов, может очутиться во владениях Генриха XCVI, сделав еще несколько сажен — в областях, подвластных Леопольду XXII. Говорят, будто любовь к родной земле врождена человеку; но оно не совсем так. Человек может действительно привязаться к родной земле, если она ему родная и кормилица, а не злая мачеха, за кровавые труды еле-еле вознаграждающая его куском чёрствого хлеба либо гнилым картофелем. Может быть, немец и был бы привязан к своей родной земле, если бы она к нему была поласковее, пощедрее. Родина (положим) — мать, но и голод не тетка и не свой брат. С голоду человек вообще (а сын Тевтонии в особенности) способен обречься на добровольное изгнание не только куда-нибудь на берега Днестра или Ингула, но и на берега Лены либо Енисея. Плохой сын отечества, немец — прекрасный пасынок чужой земли, превосходный колонизатор; из голой степи он в несколько лет создаст цветущую плантацию, вырастит леса, фруктовые сады и какие вам угодно нивы и пашни. Вследствие этого умения обрабатывать чужую землю немец и на обитателей ее, на ее природных хозяев, глядит как на людей головой ниже себя и считает их чем-то себе обязанными; он третирует их свысока, едва удостаивает ответом, любит учить и наставлять там, где его никто не спрашивает, и не прочь, при случае, ругнуть свое второе отечество и соотичей. Настоящую родину он любит платонически; чужую землю, его усыновившую, — материально и, в конце концов, пребывает немцем до последнего своего издыхания. Со своей точки зрения, немец прав.

— Что важнее, — говорит он упрекающим его иноземцам, у которых он нашел приют, — что важнее: дать человеку жизнь или воспитание? Вы дали мне землю необработанную, бесплодную, я вам превратил ее в изобильную и плодоносную; я ее воспитал, облагородил. Кто же кому более обязан: вы — мне или я — вам?

Страсть переселяться существовала в немцах издревле. Бедность почвы и политические неурядицы побуждали жителей Германии

целыми семьями переселяться на север, на юг, на восток и на запад… куда Бог приведет. Во время тридцатилетней войны это переселение особенно усилилось, и в числе многих протестантов, бежавших из Германии в северные государства Европы, был некто Готлиб Шумахер, переселившийся из Гамбурга в Копенгаген, в царствование короля Фридерика II (1588–1648). На родине Шумахер торговал вином; этим же промыслом занялся и в Копенгагене. Его погребок в короткое время приобрел известность; в числе посетителей, кроме моряков, военных, торговцев и студентов, бывали придворные служители, сообщавшие Шумахеру о том, что делалось при дворе, что слышно про войну, какие готовятся преобразования в Дании и т. д. С некоторыми из своих посетителей погребщик особенно коротко сошелся и по их милости стал известен некоторым из знатных господ и удостоился чести поставлять вина для их барских столов… Одним словом, Шумахер ужился в Копенгагене, вполне довольный судьбой и новыми своими соотичами. В 1635 году Бог дал ему сына Петра, восприемником которого от купели был один из знатных господ, покровительствовавших Шумахеру. Это кумовство породило в погребщике и жене его честолюбивые замыслы о том, какими бы способами вывести им в люди их единственного сына. Не торговать же вином крестнику вельможи; человеку, которому могут быть открыты все пути к достижению почестей на поприщах ученом, военном, гражданском или духовном. Ни наружностью, ни способностями Бог маленького Петра не обидел. Мальчик был миловиден, ловок, боек, остер на слово и понятлив. В школе, в которую он был отдан, учителя не могли нахвалиться его успехами и примерным поведением, а Петр в свою очередь не шутя гордился отзывами учителей и любил чваниться перед товарищами, особенно когда его назначали старшим по классу. Годы уходили; Шумахеры, отец и мать, старели, сын их рос, развивался и в семнадцать лет прилежно слушал лекции в Копенгагенском университете. По единодушным отзывам профессоров Петр Шумахер обещал сделаться замечательным юристом. О нем было доложено королю Фридерику III, и крестный отец Петра исходатайствовал у короля милостивое пособие, благодаря которому Шумахер имел возможность посетить университеты Германии, Франции и Англии. Было время — отец и мать гордились своим детищем, теперь Петр гордился перед ними, как будто стыдясь своего происхождения. По его настоянию отец прекратил торговлю и отстал от многочисленных знакомых; старуха мать не смела разговаривать о сыне со своими приятельницами, и Петр готов был отдать несколько лет жизни, чтобы из метрических книг вычеркнули невыносимые для его самолюбия слова: «сын погребщика»… Поняли бедные отец с матерью, что Петр — отрезанный ломоть, что это сокол, высиженный курицей, и не место ему на домашнем нашесте. Находясь за границей, он писал родителям очень редко; вовсе забыть их не мог, когда же и вспоминал, то не без желания поскорее избавиться от родных, а с ними и от стыда за свое рождение в погребке. Старое поколение всегда уступчивее молодого, оно недолго преграждало путь молодому честолюбцу: мать умерла, отец спился с кругу и скоро за ней последовал. По возвращении в Копенгаген Петр поклонился их могилам и вздохнул так, как будто тяжкое бремя свалилось у него с сердца. Мать и отец уже не хвалились даровитым сыном, но соотичи Шумахера, удивляясь его успехам в науках, постоянно прибавляли, ради усугубления похвал: «И сын простого погребщика!» Эти слова для Шумахера были хуже всякой брани, и краска ложного стыда выступала у него на лице каждый раз, когда он их слышал.

Благодаря ходатайству многих влиятельных лиц, Петр Шумахер получил место библиотекаря при собственном кабинете короля Фридерика III. Часто беседуя с ним, государь не мог надивиться его глубокому уму и обширным познаниям. Полагаясь на них, он поручил Шумахеру редактировать новый свод законов (Lex regia) и за долговременные его труды по этой части произвел Петра Шумахера в статс-секретари и правители собственной королевской канцелярии. Пришла пора, и сыну погребщика стали кланяться именитейшие вельможи; через его руки проходили все просьбы на королевское имя, и Петр, сортируя их, умел при случае вымогать у просителей более или менее щедрые благостыни. Любостяжание было развито в нем наравне с честолюбием. Король, любя Шумахера и покровительствуя ему, говаривал, что «этого человека не надобно баловать почестями и наградами, не то вознесется так, что с ним после и не сладишь!». Эти слова король нередко повторял и принцу Христиану, будущему своему преемнику. Когда Фридерик III слег в постель, сраженный предсмертным недугом, Петр Шумахер находился при нем безотлучно, и все акты, касавшиеся престолонаследия и посмертных распоряжений, были диктованы ему умирающим. В числе прочих документов король вручил ему книгу, запечатанную в пакет, для передачи принцу Христиану и кроме того особенное рекомендательное письмо, в котором были исчислены все заслуги Шумахера с поручением его вниманию нового короля. Это происходило накануне кончины Фридерика III, т. е. 8 февраля 1670 года. День был ненастный; хлопья мокрого снега били в окна королевской опочивальни, порывистый ветер скрипел флюгерами на дымовых трубах дворцовой кровли, нагоняя тоску на слушателя. Но мысли Шумахера были далеко не тоскливы. У смертного одра своего короля и благодетеля временщик мысленно пробегал события всей своей жизни, и они, в виде фантасмагорических картин, отчетливо и в ярких красках являлись его воображению.

Двадцать пять лет тому назад он был отдан в школу. Отец, поручая мальчика вниманию старшего учителя, просил его быть не слишком строгим к маленькому Петру, уверяя, что он и не заслужит никогда строгого взыскания. Оставляя сына в школе и- уходя домой, старик Шумахер крепко его обнял, несколько раз поцеловал и благословил на начало учения, предрекая мальчику, в случае успехов, блестящую будущность.

Через десять лет Петр Шумахер, прощаясь с отцом и с матерью, на королевский счет отправился в чужие края. Ему несносно докучливы были их напутствия и пожелания успехов и благополучного возвращения; он сознавал, что между погребщиком Шумахером и им, Петром, расстояние неизмеримое. Какая-то таинственная сила влекла юношу далеко от родного очага, чадом которого он считал себя вправе гнушаться, как человек новой породы, преобразованный и просветленный наукой.

Через шесть лет он возвратился в Копенгаген, и первейшие ученые не постыдились подать ему руку; ему — сыну погребщика; с ним беседовал король, лестно отзываясь о его дарованиях; король доверил ему хранение своей библиотеки.

Затем, чем дальше, тем выше и выше подымался Петр Шумахер на лестнице служебной иерархии. Чины, отличия сыпались на него градом. Ему, сыну погребщика, король поручил составление свода законов, катехизиса гражданского благосостояния. Ему король вверил сокровеннейшие государственные тайны; его он избрал и своим душеприказчиком.