Время Бояна
Шрифт:
Что делать? Я, как честный человек, встаю, подхожу к преподавателю и признаюсь: извините, но я перепутала аудитории, мне нужно на экзамен по русской критике… А он стал хвататься за сердце и кричать, что таких случаев в его жизни ещё не было! И, что, мол, как я могла перепутать экзамены, если их принимают разные люди. Ну не могла же я ему сказать: я Вас первый раз в жизни вижу! Стала мямлить — нашло затмение, знаете, когда много учишься, бывает такое… И он вроде успокоился, но „неуд“ всё равно поставил».
Прогуливали мы, конечно, по разным причинам. Однажды месяц занятий в институте совпал у меня с напряженным периодом на работе, и многими лекциями пришлось пожертвовать.
Из аудитории я вывалилась, не веря своему счастью. «Сколько?» «„Пять“ поставил за контрольную, устно вообще ничего не спросил…» «Везёт же людям!» «Сама не ожидала!» «Давай работу, я письменно ничего не сдала, сейчас титульный лист поменяем и — вперед!» «Да он меня запомнил, наверное, и контрольную — тоже». «Давай-давай, перепишем, добавим, что он, всех читает, думаешь?!» Ну, пожалуйста, берите, не жалко (это сейчас интересно: кого критиковала? о чём писала?!).
Через несколько лет принес мне товарищ роман «Ложится мгла на старые ступени». С горячими рекомендациями — хорошая, добрая книга. Я читала Чудакова-писателя, и думала о Чудакове-преподавателе. Интересный, в общем-то, был человек, трагическая фигура.
…Вот так: от смешного — к грустному. Мы учились, менялись на доске расписания занятий и экзаменов, и здесь же, рядом, появлялись некрологи. Скорбные извещения о тех, кого мы знали живыми. Умер Николай Стефанович Буханцов — он вёл у нашей группы семинары по современной литературе. Говорил: «Есть такое пророчество, что скоро, в начале XXI века, в России появится мощный писатель. Скорее всего, это будет женщина». Девичья половина группы начинала хихикать, мужики хмурились. «Да-да, — вздыхал Буханцов. — Вот вы не верите, думаете: что это он придумывает?! А вдруг этот писатель выйдет из нашего семинара? Учитесь, ребятки, набирайтесь ума».
Он был корректен, тактичен в оценках, я слушала его, и мне чудилось, что у него больное сердце, которое напоминает о себе каждый миг, каждую минуту.
Умер Владимир Иванович Славецкий. Многие его лекции женская половина курса посещала не для прослушивания, а для просмотра — так он был красив, артистичен. Умер студент-дневник из семинара Киреева — хороший, добрый малый, который почему-то писал мрачную прозу про тюрьмы и отсидки. Его звали Саша, Саша Костюк. Однажды я его увидела за прилавком в небольшом магазинчике возле Литинститута. «Ты чего тут?» «Устроился подрабатывать». «О, здорово! Успехов!» «Пока!» — он улыбнулся так чисто, доверчиво, и я вдруг поняла — я же его совсем не знаю, какой парень светлый… Больше мы не встретились.
Саша Костюк приехал учиться из Казахстана, Света Руденко — с Украины, Игорь Трохачевский — из Риги. Здесь, в Литинституте, все ещё сохранялся Советский Союз — ребят из бывших республик учили бесплатно. А они рассказывали нам про прелести «самостийности», и про то, как в Прибалтике «прессуют» русских. Красивый у нас был, курс, талантливый. Только подниматься нам было тяжело — на писателей в середине 90-х «общественное мнение» смотрело, как на придурков. То ли дело — бандит-бизнесмен, юрист-экономист…
На лекциях мы часто сидели вместе с Натальей Алексютиной, прозаиком из Питера. В моей тетради сохранилась запись, сделанная её рукой: «До чего дошла русская литература! До 1917 года нормальные писатели ездили по заграницам, набирались
Мы учились на втором курсе, когда у руководства института возникла идея — провести поэтический вечер, на котором могли бы выступить слушатели ВЛК и мы, заочники. Простое, вроде бы, дело — поэты поднимаются на сцену, читают одно-два стихотворения. Но лиинститутские стены «намоленные», не дают лгать — сразу видно, кто есть кто. Из влкашников запомнился мне Евгений Семичев — стихи его были «разинские», раздольные, и выступал он, кстати, в красной рубашке. А из наших ребят лучше всех читал Михаил Бондарев, калужанин. В стихах его чувствовалась сила, основательность. Будто он вышел на поединок и от произнесенных слов зависит — выживет ли он, погибнет…
У всех руководителей творческих семинаров была своя метода. Миша Бондарев учился у Николая Старшинова, который, по-моему, никого никогда не ругал (мы были пару раз на у занятиях поэтов). Читает студент стихи, Николай Константинович слушает, благодушно кивает. Замечания — краткие, несколько слов. Всё спокойно, тихо, народ весёлый, жизнерадостный, позанимались, как на солнечной поляне посидели.
Зато придёшь в дружественный нашему семинар прозаиков, который вел Николай Семенович Евдокимов, там — страсти кипят. У кого пятна по лицу от волнения, кто — бледен, как полотно. Принципиальный Аркадий Лыгин обличает будущих классиков за орфографическую безграмотность, интеллигентный Кирилл Куталов разворачивает литературоведческие концепции, а рядом — Коля Малышев, «писатель из народа» в байковой рубашке с цветочками, загадочно улыбается волоокая Настя Дробина, работающая в жанре «цыганского» романа. Строг и справедлив был Николай Семёнович. Даже мы, гости, чувствовали себя как на экзамене. Мастер требовал тщательности отделки, серьезного подхода к делу. «Что же вы берётесь покрывать крышу ржавым железом?» — вопрошал он, бывало, указывая на неточное слово. Однажды на семинар заглянул выпускник Евдокимова Олег Павлов. Уже в ту пору он был известным писателем.
Лекции по русской истории я прогуливала с чистой совестью — всё-таки у меня за плечами истфак, учёного учить — только портить. Очень меня манили к себе ВЛК — тамошние ребята казались серьёзней, да и по возрасту слушатели курсов были мне ближе. С огромным душевным трепетом постучала я однажды в дверь с табличкой «В. В. Сорокин». Руководитель ВЛК сурово выслушал мой лепет и велел принести «…что Вы там пишите — стихи, прозу?»
Пройдут годы, и я напишу книгу «Тайна поэта» — о жизни и творчестве человека, который так радикально повлиял на мою судьбу. В ней буду удивляться прошлому: «Я помню: Тверской бульвар осенью, золотой, как есенинские кудри; и Гоголевский бульвар в сверкучих снежинах зимой, и червленое серебро тающего снега… У каждого из нас — только оглянуться — позади есть день, минута или час, когда жизнь переломилась. Однажды на моих глазах в кринице забил новый ключ — подземная сила земли. Так и во мне — вопреки и запоздало — переломилось время. И я видела землю за горизонтом, звёзды из другого полушария и красивую неизбежность листопада. Прошлое свято! Его не отнять…»
Да, вот так: от обыденного — к возвышенному! Здесь, на литинститутской земле, открылся мне иной мир — красивый, дотоле неизвестный. Сердце пело. Навсегда я запомнила слова Валентина Васильевича: «Поэзия — божье дело, звездное состояние души. Со стихами ты никогда не будешь бедной или униженной».
В кабинете руководителя ВЛК познакомилась я с людьми, чьи имена уже навсегда теперь в истории русской литературы. Владимир Цыбин, Юрий Кузнецов, Евгений Чернов, Эдуард Хлысталов, Юрий Прокушев… Они тоже вошли в мою жизнь, стали её частью.