Время бросать камни

Стариков Виктор Александрович

«Самое главное, что привлекало нас в нем, — было необыкновенное «чувство природы», — писал позже о своем спутнике Дмитрий Наркисович. — Такое чувство есть, и, к сожалению, им владеют очень немногие… По дороге старик всегда приводил в порядок буйную горную растительность, — тут сухарина (сухое дерево) пала и придавила молодую поросль, там снегом искривило, там скотина подломала. Надо помочь молодым расти, а то зря погибнут. У старика были тысячи знакомых молодых деревьев, которым он спас тем или иным образом жизнь. Он заходил навестить их, как своих воспитанников, и торжествующе любовался.

…Жизнь природы, в совокупности всех ее проявлений, в глазах Николая Матвеевича была

проникнута неиссякаемой красотой. И любой камень, и каждая травка, и маленький горный ключик, и каждое дерево, — все красиво по-своему. Какими красивыми лишайниками точно обтянуты камни в горах! А мхи, папоротники, цветы — что может быть красивее?»

Приходили рождественские святки с заманчивыми посиделками, заполненными смехом и играми молодежи, представлениями ряженых, веселыми забавами на хрустком снегу.

Разве можно променять добровольно такую жизнь на бурсу? Родители мало стесняли сына, понимая, что это его последние, вольные месяцы.

На летние и зимние вакации из Екатеринбурга приезжал Никола с другом Тимофеичем. Брат заметно осунулся, синие тени залегли под глазами. Характер его изменился, даже с родителями Никола стал грубее и развязнее. На улице они с Тимофеичем держались наособицу, заносчиво, дерзко, не боялись кого-нибудь и задеть, чуть что — в драку. Бурсаки!

Неохотно Никола вступал в разговор с братом о бурсе. Больше отмалчивался или, непонятно щурясь, цедил сквозь зубы:

— Скоро сам узнаешь… Что я тебе буду рассказывать… Погоди чуток… Только смотри, когти остри…

Однажды, возвращаясь задами с речки, Митя наткнулся в дальнем углу усадьбы на Николу с Тимофеичем, увидел их и глазам не поверил. Приятели лежали, развалившись на траве, и курили.

Никола все же смутился, поспешно вдавил окурок в землю.

— Не вздумай дома болтать, — с угрозой сказал он. — Не ябедничай… Худо будет, знай. Ябедникам пощады не бывает… Все бурсаки подымить любят, нечего шары пялить.

Впервые старший брат так отчужденно заговорил с ним.

Как-то Митя стал невольным свидетелем тревожного разговора родителей.

— Очень сильно беспокоит меня Никола, — говорила мать с болью. — Каким-то равнодушным становится. Словно и дому родному не рад, никто ему не мил. Скрытничает. И лгать научился… Поймаешь его на неправде, а он даже не смущается…

— Да, да, — подтвердил отец. — Страшусь я за него.

«Нет письма от Коли, — записала спустя какое-то время в дневнике Анна Семеновна. — Чего я не передумала о нем, и жалею о нем, жалею его прошлое, что мы дурно его воспитывали. Неужели рассеянность и невнимательность в нем врожденные склонности или они развиты дурным воспитанием? Сколько у меня страха за настоящее, будущее наших детей. Будут ли они честными, трудолюбивыми, воздержными, полезными для других в чем-нибудь добром?»

3

Время между тем летело, кончалась двухгодичная отсрочка. С холодным отчаянием, скрываемым от всех, Ожидал Митя своего отъезда в Екатеринбург. «Неразлучный друг детства» Костя завидовал товарищу, что тот поедет учиться. А Митя охотно уступил бы ему свою долю поехать в Екатеринбург. Зачем ему, Мите, учиться? Ведь можно жить просто так, как живут многие в поселке, заниматься самыми простыми делами, не покидать родных, делить с ними все радости и горести.

Весной 1866 года в доме Маминых произошло большое событие: появилась сестренка Лиза. Она стала кумиром всех, на нее не могли наглядеться, нарадоваться ей.

Отец собирался с Николаем в Пермь. Николай, закончивший духовное училище, поступал в Пермскую духовную семинарию.

Митя проводил их до Межевой Утки, благо дорога тут не так длинна и хорошо знакома.

Ранним утром они спустились на берег Чусовой. Путь

на шитике по этой своенравной горной реке, — большому караванному пути уральских заводов, — знаменитой своими грозными «бойцами», предстоял немалый — более трехсот верст. При хорошей погоде и доброй воде на такое путешествие уходило с неделю.

Наркис Матвеевич, в черной рясе из тяжелого драпа, в широкополой черной шляпе, был бледен, строг и старался держаться спокойно. Николай и Тимофеич возились в шитике, укладывая вещи, накрывая их рогожами.

Митя смотрел на реку, которая в этом месте катилась широкой излучиной, вспоминал, как описывал Чусовую Решетников. Противоположный берег ее был сплошь покрыт густым хвойным лесом. На стрелке, где Утка сливалась с Чусовой, стояла караванная контора и был устроен громадный шлюз, за которым строились и оснащались барки-коломенки для сплава металла по воде. Все это уже было видено. Сегодня Митя смотрел на знакомую картину другими глазами, подавленный невеселыми мыслями о предстоящей разлуке с братом Николой и, главное, с отцом.

Сборы закончились. Все попрощались. Отец устроился на корме, Николай и Тимофеич разобрали весла. Шитик плавно и тихо отвалил от берега, его сразу подхватило сильным течением и быстро понесло к Красному камню. Провожающие еще долго махали фуражками, пока шитик не превратился в маленькую точку. Митя почувствовал себя на берегу одиноким и беззащитным.

Спустя несколько дней тронулся в свое второе путешествие в Екатеринбург и Митя. Провожала его только мать. До Тагила Митя доехал с попутчиком — заводским кучером Проньшей, в Тагиле сговорился с огуречниками, привозившими на базар для продажи свой товар, за два рубля доставить его в Екатеринбург.

Почти две недели тащились они грязной дорогой от Тагила до Екатеринбурга. Поездка совпала с началом тяжелого осеннего ненастья, дождь сопровождал их все дни.

Из всего пути особенно памятными оказались четыре дня в селе Аятском, где возчики остановились в своем доме на отдых. В селе свирепствовала дизентерия. Митя видел из окна избы, как мужики и бабы тащили на полотенцах, а иногда и под мышками, маленькие детские гробы.

Потянулись монотонные дни бурсацкой жизни. В классах — ежедневная зубрежка, в общежитии — колотушки от старших бурсаков, изощрявшихся в жестокостях. Митя старался все вытерпеть. Он помнил наставления родителей, что лучше умереть, чем остаться глупым неученым человеком. И все-таки не раз возникали у Мити мысли о том, чтобы сбежать домой или совершить что-нибудь такое, за что могут исключить из бурсы! От этого удерживало только слово, данное отцу и матери, вести себя примерно, и он снова и снова уже не по-детски убеждал себя, что надо учиться, выдержать два года, дальше станет легче. Поэтому и в письмах домой, не желая тревожить родителей, он ни на что не жаловался, не касался подробностей школьной жизни, а сообщал только о своих учебных делах.

Очень быстро, в самые же первые месяцы беспощадной зубрежки, ему стало казаться, что он окончательно сбился с пути и поглупел. Особенно страдал Митя без добрых книг, к которым привык дома. Ни одна хорошая книга не проникала в училище. Невежественные бурсаки их тут презирали. Однажды, когда Митя начал рассказывать товарищам о Гоголе, его дружно подняли на смех.

— Гоголь? — кричали ему. — Писатель? Дурак ты, ведь гоголь — это птица. И птица, притом, глупая… А ты — писатель!

Порой в жизнь училища, нарушая течение будней, врывались городские драматические события. Одними из таких были публичные наказания преступников на Хлебном рынке. Бурсаки любили бегать на эти «представления», испытывая, кажется, наслаждение от зрелища чужого страдания. Одна такая казнь осталась особенно памятной мальчику, и позже он запечатлел ее на бумаге.