Время бросать камни
Шрифт:
— Колесо получилось, — вступил другой голос. — Обманули народ. Нас, крестьян, в мастеровые перевели и всей земли лишили. Хочешь взять землицы — плати за нее.
— Покосы рабочим урезали, — вновь вступил басистый, — а за те, что оставили, платить надо по четыре с полтиной. А как их добыть? На заводе больше четырех рублей не заробишь. За усадьбу опять плати. А почему? Как жить, отец Наркис, как? Ведь обманули народ!
— Ваши висимские, слышали, побегли в башкирские степи, да и возвернулись, — поддержал его другой. — Теперь вовсе маются: что имели —
И до этого Митя слышал такие разговоры: тяжелее стало жить, не к чему приложить руки, нужда вздохнуть не дает. Сколько людей со своим горем побывало у них в доме. В заводе на всех работы не хватает, на соседних тоже в рабочих не нуждаются. Многие семьями бьются на золотых и платиновых россыпях, еле намывая копейки на пропитание. Другие уходят далеко от родных мест за Урал, в русские губернии, где строят железные дороги. Висим пустеет, появляются заколоченные избы, и неизвестно, вернутся ли в них хозяева?
Митя повернул голову, увидел отца. Он сидел на камне, согнувшись в поясе, склонив голову. Казалось, он задумался, как же ему ответить на все, что сейчас говорили?
— И все-таки народу даровано главное благо, — услышал Митя его тихий голос. — Вы же, и дети ваши, теперь свободные. Кончилось позорное рабство, тирания над людьми. Великое это благо. Цените его… Можете по разумению своему складывать жизнь… Жестокость смягчится, найдется вам дело для рук… Все утрясется постепенно, наладится. Только употребите с пользой дарованную вам человеческую свободу…
— Да, конешно, утрясется… Слова хорошие… — сказал кто-то из мужиков.
Остальные молчали.
Закат жарко пылал в этот вечер, а потом наступила ночь — последняя в их дороге. Митя долго не мог заснуть. Лежа на спине, смотрел в небо на мерцающие звезды и думал, думал о предстоящей жизни.
И вдруг к нему пришла тяжелая, не детская мысль, что, может, сейчас он теряет самое дорогое, о чем будет всегда жалеть.
Что ждет его завтра? Как встретит его бурса?
Отец почти ничего не рассказывал о ней, даже избегал таких разговоров.
— Нас отдавали восьмилетними ребятишками, а вы уже в годах, можете жить своим умом, — обмолвился он однажды. — Нас плохо одевали, плохо кормили, жили мы в сырых темных комнатах. Вам, говорят, не придется такого испытывать, и потому вам легче будет.
Добродушный дьякон отец Николай, любивший заглядывать на чаепитие к Маминым, тоже прошел в юности сквозь огонь, воду и медные трубы всей бурсацкой жизни. Он рассказывал множество веселых историй и похождений семинаристов, весьма близких к повестям Гоголя. Не раз читал вслух «Очерки бурсы» Помяловского и мастерски изображал в лицах героев, заливаясь смехом чуть ли не на каждой странице.
2
С севера натянуло тучи, похолодало, и зарядил дождь.
Екатеринбург встретил висимцев потемневшими от сырости хмурыми домами. Бесконечные прямые улицы во всю ширину загустели грязью. Лошади с трудом тащили экипаж. Даже на Главном проспекте — ни проехать, ни пройти. Чуть получше было возле громады кафедрального
Город, огромный, холодный, неуютный, в котором предстояло остаться, угнетал.
В подавленном настроении, плохо выспавшись, шел на следующее утро Митя сдавать экзамен. Отец вел сыновей и Тимофеича к смотрителю духовного училища на приемные испытания. Трое мальчиков из Висима ответили на все вопросы, и их зачислили на высшее отделение Екатеринбургского духовного училища. Николай, в отличие от брата, не жаловавший книжку, держался спокойно, самостоятельно. Хуже обоих отвечал робкий Митя, поэтому его зачислили условно.
Отец определил сыновей на квартиру и поехал за шестнадцать верст в Горный Щит навестить тестя Семена Степановича, пообещав на обратном пути заехать попрощаться…
Первые учебные дни, первое знакомство с бурсацкими порядками, товарищами потрясли Митю. Все было, как в книгах и рассказах о бурсе. Но одно дело услышать веселые рассказы дьякона отца Николая или прочитать, а другое — увидеть своими глазами, испытать на своей спине. Старшие шестнадцатилетние верзилы сразу устроили новичкам свои «экзамены». Дергали за уши, за нос, волосы. Грубость и сила — вот что было самым главным в отношении к младшим. Жестокость одних рождала ответную у других. Жестокость бессмысленную, ничем не оправданную. Просто из желания увидеть на лице жертвы выражение страха, ужаса, насладиться минутой своей власти и силы.
Появились самодеятельные расправы, может быть, потому, что учебное начальство практиковало жестокие наказания розгами, от предчувствия которых терялись и бледнели даже сильные и отчаянные бурсаки.
В ходу было такое выражение: «Кожа наша, воля ваша; розги казенные, люди наемные — дерите, сколько хотите…»
Митя выглядел слабеньким; бледным лицом он выделялся среди других. Ему первому из троих пришлось испытать, что такое «смазь» ладонью по лицу, «вывертка», когда выкручивают кожу на руке, попал он и в «темную». Он теперь ежеминутно ожидал какой-нибудь обиды, насмешки, нападения любого соседа, поэтому в классе слушал невнимательно, с трудом понимал учителей. Привыкший к домашней тишине вечерами, он не мог сколько-нибудь прилежно заниматься в общей шумной комнате.
Потянулись страшные для него дни…
Отец, заехавший из Горного Щита проститься с сыновьями, поразился, увидев осунувшееся лицо Мити.
«Я лег с отцом, — писал в поздних воспоминаниях Дмитрий Наркисович. — Я рассказывал ему все подробно, он меня слушал. Я ему говорил, что не могу понять учителей, что мне трудно вечерами готовить уроки, что у меня болит голова, и в заключение заплакал. Отец внимательно слушал и потом заговорил. Он много говорил, но я не помню всего. Он говорил мне, что ему меня жаль, потому, что я такой «худяка», что мне трудно учиться здесь, но что он все-таки должен отдать меня сюда».