Время бросать камни
Шрифт:
«Не пропущены» — эти слова подчеркнуты Дмитрием Маминым.
Поселился Мамин, после неудачи с коммуной, на Петроградской стороне по Б. Дворянской в квартире, где жил земляк, Андрей Остроумов, студент второго курса академии, год назад окончивший Пермскую семинарию. Соседями по квартире оказались двое студентов-медиков — Казимир Дрезжневский и Владислав Годлевский.
Комнатка была такой же убогой, как в Перми: стены с отстающими обоями, похожего к тому же рисунка, низкий потолок, скрипящие половицы, два небольших окна, как нарочно, выходящие тоже на загаженный дворик, с низенькими сараюшками для дров и мелкого хлама. И так же непереносимо дуло из всех видимых
Но за воротами дома начинался иной мир, иная жизнь, самый воздух был иным — тут кончалось всякое сравнение с тем, что лежало за три тысячи верст от Петербурга.
В стенах высших учебных заведений столицы, кроме официальных предметов, студентами изучался и тот, что не попадал в гласные программы, но захватывал почти всех — социальное состояние родины, увлекавший и двадцатилетнего Мамина. Большинство студентов не могли похвастать знатностью рода, положением в обществе, имуществом, богатством. Они были представителями широких низов, сыновьями захолустного духовного сословия, мелкопоместного дворянства, уездных лекарей, беднейшего чиновничества, мелких ремесленников. С ними в аудиторию входила тревога, смятение от ощущения несправедливости жизни, всеобщего народного разорения, духовной слепоты масс. Слушая лекции, думали о будущем России, принимая на себя ответственность за судьбу многомиллионного обездоленного народа, веря в его могучие внутренние силы.
Занятия в академии у Мамина шли своим заведенным порядком: посещение лекций, анатомичек, музеев. Не все они, даже и те, что велись знаменитостями, светилами естественных наук, увлекали, но студент, закаленный семинарской дисциплиной, соблюдал аккуратность, не допускал «хвостов». Так обстояло на первом курсе. Срывы начались позже. Иные интересы начали перевешивать все сильнее и ветеринарию и медицину вообще.
Студенчество бурлило подобно вулкану. Самый острый вопрос, порождавший бурные дискуссии в ту пору, формулировался так: «Что сейчас важнее — лечить человека или общество?»
К именам прежних властителей дум революционной демократии прибавлялись новые. С запада, из эмиграции, доносились голоса П. Лаврова, П. Ткачева, М. Бакунина. Появился в русском переводе «Капитал» и первые статьи о нем в открытой прессе.
Мучительно думали над путями борьбы с царским деспотизмом. Наиболее горячие головы, исходя из представления об особом укладе народной жизни, верившие в коммунистические инстинкты крестьянства и видевшие в нем прямого борца за социализм, преждевременно, торопя события, начинали борьбу с царским деспотизмом.
Нетерпение владело пылкими, они боялись потерять даже один день и тем самым отодвинуть счастливое грядущее. Ради него наиболее страстные натуры, наиболее преданные идее активной борьбы, бросали академию, чтобы сегодня, сейчас же поднять народ на свершение великих задач. Им казалось позорным накапливать знания, опыт в пору, когда народ нуждался в их немедленной помощи. Никандр Серебренников как-то признался, что встречается с рабочими-ткачами, проводит с ними читки доступной для них литературы. Сосед по квартире Мамина — Андрей Остроумов — шел еще дальше, считая просветительство полуделом, готовился покинуть академию до окончания курса и уйти «в народ».
В один из гнилых октябрьских вечеров у Дмитрия собрались земляки-уральцы.
На столе — несколько бутылок пива и самая скромная закуска. Чуть позже был внесен самовар. Сидели тесно — на узкой железной кровати, на расшатанных венских стульях, на табуретках, принесенных с хозяйской половины.
Затея отметить с земляками двадцатилетие Дмитрия принадлежала неугомонному Паше Псаломщикову. Дмитрий не предполагал, что этот веселый приятель займет в его жизни большое место.
Шутили, что если соберутся вместе три студента, то так шумят, точно целая толпа, а тут — вон сколько их, будто в Лесном, излюбленном месте студенческих сходок. Держались несколько скованно — плохо знали друг друга. Говорили о пустяках: о погоде, занятиях.
Никандр Серебренников взял с полки книжки «Отечественных записок», полистал их и спросил у Дмитрия, читал ли тот «Дневник провинциала»?
Дмитрий кивнул. Да, он прочитал в один вечер новую книгу Салтыкова-Щедрина. Этот писатель, строжайше запрещенный в семинарии, еще в Перми заинтересовал его. Покорял его язвительный, острый ум, беспощадность в суждениях и обличении зла, широкий умный взгляд на самые насущные вопросы времени. Дмитрий теперь иной раз испытывает острую, знобящую, даже чуть-чуть пугающую радость от того, что живет рядом с сатириком, в одном городе. Подумать только!
Он увлекся, заговорил горячо. «Дневник провинциала в Петербурге» Дмитрий мог отнести и к себе: «Я в Петербурге? По какому случаю?..» Писатель словно взял его под руку и повел по незнакомому ослепительному городу дворцов, раскрывая ему глаза на толпу на Невском, показывая характерные типы. Ведь он, Дмитрий, тоже приехал сюда, чтобы участвовать в передовом движении, познакомиться с публицистикой, литературой, искусством. Влиться в ту среду, которая поможет ему образовать себя, подготовиться к жизненно полезной и разумной деятельности. И вдруг вместо умных, передовых, мыслящих — могут ли иные руководить жизнью, занимать важные государственные посты, быть столпами науки? — писатель раскрыл страшное духовное обнищание тех, кто рвался к положению в обществе, стремился влиять на него, управлять им, его мыслью, мнением.
— А я этого вашего восторга не понимаю, — вмешался один из незнакомых Дмитрию гостей, франтоватостью костюма отличавшийся от других.
— Восторг? — удивился Дмитрий. — Разве я выразил восторг? Скорее — тревогу. — Дмитрий с недоумением смотрел на оппонента.
— Конечно, восторг, — саркастически утвердил свое мнение незнакомый гость. — Ах, как гнило современное общество! Ах, какие скверные люди окружают нас! Как это интересно… — протянул он издевательски. — Послушайте, господа! — громко обратился он ко всем. — Мы любим литературу, не правда ли?
Дмитрий, не обладавший даром спорщика, молчал.
— Продолжайте, продолжайте, Андрюшенька, — насмешливо поощрил Серебренников.
— Не кажется ли вам, — с воодушевлением продолжал тот, — что современная наша литература часто забывает об истинных идеях красоты, разума, добра? Она погрязает в пошлости времени! Что мы видим вместо проявления высокого духа? Картинки с грязной натуры. Копание в разных временных проявлениях жизни. Конечно, это тоже правда. Но та ли, которая нам нужна?
У Серебренникова гневно сверкнули глаза.