Время бросать камни
Шрифт:
«Перебейся как-нибудь в Питере, — успокаивающе писал отец, не имевший возможности помочь сыну. — Конечно, это тебе покажется скучным, но нужно примириться… Сколько есть людей, которые всю жизнь мечтают попасть в Петербург, чтобы посмотреть своими глазами на его чудеса, да так и остаются в своей глуши. Пользуйся случаем… Кончишь курс, поступишь в провинции на службу, удастся ли тебе в другой раз видеть знаменитую столицу».
Однако когда пришло это письмо от отца, все в планах Дмитрия изменилось. В его студенческой жизни произошла перемена: проучившись три года на ветеринарном факультете, он вдруг оставил его и перешел в университет, на первый курс юридического. Ветеринария никогда не привлекала его. Обреченный
В ноябре Дмитрий написал отцу большое письмо:
«Нынешней осенью исполняется ровно десять лет, как я оставил Висим. Десять лет двигал науку и в настоящую минуту нахожусь, как бы вы думали, — где? — в университете на юридическом факультете, по отделу юридических наук, на первом курсе».
В основе этого, на первый взгляд поспешного и неожиданного решения, лежали глубокие мотивы. Родителям он писал, что «каждое поколение имеет свою злобу дня». Нынешняя молодежь исповедует идеи служения народу. Поэтому и стремится в специальные учебные заведения, и он оказался увлеченным этим потоком, «попробовал прогуляться по той же набитой дорожке». Ветеринария даст ему лишь узкую специальность. В университете он займется изучением экономических, политических и социальных наук, получит более широкое образование.
«Я часто вспоминаю Висим, засыпанный теперь по самые крыши снегом, — писал он родителям в Нижнюю Салду, куда они перебрались осенью, — и жалею, что не придется еще пожить в нем. Вот уж десять лет, как я оставил его, но мои чувства не остыли и я часто уношусь мечтами в далекий глухой уголок, самый дорогой для меня по воспоминаниям. Когда бывает трудно, когда захочется отдохнуть от ежедневных дрязг, особенно вечером, когда на столе ворчит самовар, я витаю мыслями среди моих старых знакомых, среди патриархальной жизни».
Мамины жили теперь в большом заводском поселке Нижняя Салда, в тридцати верстах от Нижнего Тагила. Письма из Петербурга все сильнее тревожили отца и мать. Что же это с Дмитрием? Не по ложному ли идет он пути? Ему бы надо перевестись на медицинский факультет, а он оставался на ветеринарном. Но и тут не удержался, не сдал экзамены за третий курс… И начал все сначала — с первого курса университета! Куда это его заведет? Вот нынешняя молодежь! Бросает ее из стороны в сторону. Никакой твердой основы, серьезного размышления о будущем. А сколько их, вставших на ложный путь, оказалось в отдаленных местах, в изгнании, на каторжных работах!
Дмитрий вбил себе в голову литераторство, толкует давно о каких-то больших деньгах, которые якобы ему причитаются, а пока засыпает просьбами о помощи — о пятидесяти рублях, о тридцати. Встревожили и размышления Дмитрия о счастье жизни с простой женщиной, когда, отказавшись от всего, можно найти житейские радости и утешения в семье. Рассказывает, что его товарищ по академии Алексей Колокольников год назад женился на швее. Теперь у него родился сын. Дмитрий стал его крестным отцом. «Какой мир и спокойная услада в этой молодой семье!» — с завистью пишет он. Может, такая жизнь нужна и ему, Дмитрию? Вот ведь о чем толкует! Возможно, что у него все идет к браку с какой-нибудь петербургской модисткой или швеей? Теперь это стало даже модным. Все чаще упоминает он об Аграфене Николаевне. Какие уж тут занятия…
Тон писем отца менялся. В них все сильнее и сильнее стали звучать нотки недовольства образом жизни Дмитрия.
Никогда до того он не упрекал сына за деньги. Наоборот, не однажды предлагал, в случае нужды, обращаться к ним с матерью, помнить, что ему всегда помогут. Теперь Наркис Матвеевич стыдил сына, что он не желает считаться с обстоятельствами. Раньше Дмитрию хватало на все расходы восемнадцати рублей, теперь же ему требуется не менее тридцати. Что у него за безумные траты не по средствам? Неужели он не принимает в расчет, что
Просимых Дмитрием тридцати рублей он выслать не может, но пятнадцать рублей переводит.
В декабре 1876 года Петербург был потрясен новым выступлением возмутителей спокойствия столичной жизни — студентов. Произошло вот что.
В Казанском соборе шло утреннее богослужение. К концу службы среди молящихся возникло подозрительное движение. В одном из углов обширного собора шумела молодежь, явно возбужденная. Вездесущие шпики встревожились, стали проталкиваться поближе, прислушиваться к отрывочным разговорам.
Когда кончилась служба и народ вышел на площадь, у колонн быстро выросла значительная толпа молодых людей; она становилась все плотнее и плотнее, и люди невольно задерживались, образуя широкое подвижное кольцо.
Почувствовав неладное, городовые и юркие люди в штатском попытались навести порядок:
— Расходитесь, господа! Честью просим!..
Но толпа густела.
На гранитной ступеньке появился интеллигентный молодой человек высокого роста. Звонким голосом он обратился к толпе. Он говорил, крестьянство живет в величайшей нужде. У неимущих, безземельных людей нет возможности себя прокормить, а с них еще и подати требуют. Но из каких доходов их можно выплатить? Тогда описывают жалкое имущество, уводят скот, лишают крестьянские семьи тягла. И тем самым ввергают в еще большую бедность. Правительство преследует лучших людей России, которые пытаются раскрыть глаза народу на творимое беззаконие, на всю бесправность положения трудового народа. Лучших людей отправляют в ссылки, на многолетние каторжные работы, гноят по тюрьмам и острогам. Прозвучали имена Чернышевского, Долгушина…
Толпа заволновалась. Когда оратор бросил последние слова, ему бурно зааплодировали, раздались крики: «Ура! Ура! Браво! Молодец!»
Этим никому тогда не известным молодым человеком был Г. В. Плеханов.
Над толпой взвился красный флаг с броской белой надписью: «Земля и воля». В воздух полетели шапки. Одобрительный гул прокатился по площади.
Со всех сторон площади пробивались к Плеханову городовые. Заверещали свистки. Сыпались налево и направо удары. Молодежь яростно отбивалась. Множество штатских усердно помогали хватать всех, кто казался причастным к демонстрации. На задерживаемых кидались по двое и трое, сшибали с ног, били по лицу, волокли по снегу, не давая подняться. Заалели пятна крови.
Люди разбегались, их догоняли, вывертывали руки, оттаскивали в стороны, швыряли в сани извозчиков. Городовых все прибывало…
Площадь очистили. Задержанных развезли по участкам.
Дмитрия поразило, что в этой студенческой демонстрации у Казанского собора приняли участие и многие рабочие петербургских заводов.
Следствие по делу о демонстрации закончили, по тем временам, быстро. Уже в середине января — через 43 дня — оно рассматривалось опять Особым присутствием правительствующего Сената. Приговор, как и по предыдущим политическим процессам, был суровым. 21 человек осужден к каторжным работам до 15 лет с поселением в Сибири. Среди привлеченных к суду опять были и студенты Медико-хирургической академии. Плеханову тогда удалось избежать ареста и суда.