Время бросать камни
Шрифт:
Мамин писал: «Вечером же небо обложилось со всех сторон серыми низкими тучами, точно войлоком, и «замотросил» мелкий дождь «сеногной»… А через три дня все кругом покрылось мутноватой водой и липкой приисковой грязью… Под этим ненастьем ярко выявилась самая тяжелая сторона приисковой работы, когда по целым дням приходилось стоять под дождем, чуть не по колена в воде, и самый труд делался вдвое тяжелее. Рабочие походили на мокрых куриц, которые с тупым равнодушием смотрят на свои мокрые опустившиеся крылья. Женщинам и здесь доставалось тяжелее, чем мужчинам, потому что сарафаны облепляли мокрое тело грязными тряпками, на подолах грязь образовывала
Такие подробности нельзя было выдумать, сидя за письменным столом.
«Как ни хороша природа сама по себе, — говорил автор читателям, рисуя картины уральских затерянных мест, — как ни легко дышится на этом зеленом просторе, под этим голубым бездонным небом — глаз невольно ищет признаков человеческого существования среди этой зеленой пустыни, и в сердце вспыхивает радость живого человека, когда там, далеко внизу, со дна глубокого лога взовьется кверху струйка синего дыма. Все равно кто пустил этот дым — одинокий ли старатель, заблудившийся ли охотник, скитский ли старец: вам дорога именно эта синяя струйка, потому что около огня греется ваш брат-человек, и зеленая суровая пустыня больше не пугает вас своим торжественным безмолвием».
В авторском отступлении Мамин писал, что для него представляла глубокий интерес та живая сила, на которой держалось золотое дело на Урале, то есть старатели, или, как их перекрестили в золотопромышленности, — золотники.
Он любуется сильным народом, выразительными типами из трудовой среды. Его внимание задерживается на старике-старателе:
«Красивое широкое лицо, покрытое каплями пота… Ему было за пятьдесят с лишком, но это могучее мужицкое тело смотрело совсем молодым и могло вынести какую угодно работу».
Рядом с мужиками на равных трудятся женщины. Сколько среди них настоящих русских красавиц! Вот словесный портрет дочери старателя:
«Высокая молодая девушка с высоко подоткнутым ситцевым сарафаном; кумачовый платок сбился на затылок и открывал замечательно красивую голову, с шелковыми русыми волосами и карими глазами».
Следуют портреты и другого рода:
«Плотно сжатые губы и осторожный режущий взгляд небольших серых глаз придавали лицу неприятное выражение: так смотрят хищные птицы, готовые запустить когти в добычу»; «Заплывшая жиром туша и был знаменитый Тишка Безматерных, славившийся по всему Уралу своими кутежами и безобразиями».
Постепенно бытовой очерк вырастал в обличительный. В памяти Мамина жили слова Салтыкова-Щедрина о сущности литераторского труда, о том, что прежде ответственность была уделом лишь избранных, в настоящее же время всякий писатель — крупный ли, мелкий ли, даровитый или бездарный — обязывается знать, что на нем прежде всего тяготеет ответственность. Не перед начальством и не перед формальным судом, а перед судом собственной совести.
Эти слова сатирика были близки Мамину. Иначе он не мыслил работу литератора — честное и беспощадное освещение действительности. Ответственность именно «перед судом собственной совести», тревога за судьбу народа — вот внутренняя сила, которая толкала Мамина, заставляла писать, рассказывать о жизни уральцев, чтобы пробудить общественное сознание, да и самим им открыть глаза на происходящее, заставить задуматься.
— Хочу и страшусь суда Михаила Евграфовича, — говорил Дмитрий Наркисович, давая Марье Якимовне читать
— Так выразительно о старателях еще никто не писал, — высказала свое отношение Марья Якимовна. — Я, во всяком случае, не видела.
Он и сам понимал, что никто до него не давал в литературе такой обнаженной картины жизни людей, работающих на золоте, самом дорогом металле, и погрязающих в убийственной нищете.
Старатель Заяц так объяснял причины, по которым рабочие пошли в старатели:
«С волей начали по заводам рабочих сбавлять — где робили сорок человек, теперь ставят тридцать, а то двадцать — вот мы и ухватились за прииски обеими руками. Все-таки с голоду не помрешь… И выходит, что наша-то мужицкая воля поравнялась прямо с волчьей! Много через это самое золото, барин, наших мужицких слез льется».
Мужицкая слеза проходит через всю «Золотуху».
Прекрасный мир окружает человека!
«Брести по высокой и густой траве, еще полной ночной свежести, доставляло наслаждение, известное только охотникам: в лесу стояла ночная сырость, насыщенная запахом лесных цветов и свежей смолы».
На этом фоне особенно отвратительны почти натуралистические картины пьяных разгулов и диких оргий золотопромышленников.
Беспощадно обнажает автор, как нагревают свои руки на даровом труде народа ловкие дельцы всех мастей, как на основе бедности и нужды растут богатства одной стороны, а в среде тружеников — пьянство и разврат.
«Пьянство и разврат — дети одной матери, имя которой — нужда».
Есть в «Золотухе» особенно примечательная фигура — смотрителя машин прииска Ароматова Стратоника Николаевича, служившего десять лет в горном управлении и вылетевшего с этой службы за разоблачение золотопромышленников. Этот сравнительно интеллигентный человек из разночинцев, когда-то поклонник писателей-демократов, теперь играет жалкую роль при золотопромышленниках. Сломили его так, что Ароматов не стыдится быть при них шутом. В беседе, по старой памяти, он сыплет цитатами из Белинского, Добролюбова, Писарева, Бокля, Спенсера, читает стихи Некрасова, показывает в лицах сценки из комедий Островского и Гоголя. Пьяный, в загулявшей компании хищников, он читает стихи Беранже, разыгрывает сцены из оперы «Иван Сусанин» и вдруг, словно опомнившись, произносит обличительные речи, бросая в лицо тех, с кем сидит за хмельным столом: «Кровопийцы!.. Вы не золото добываете на приисках, а кровь человеческую…»
Но проходит порыв, и он опять пресмыкается и шутовствует. Такова деградация и скорбный путь тех, кто начал с идей служения народу, а теперь стал просто мелким прихлебателем сильных мира сего.
Мамин не раз еще вернется позже к таким характерам, показывая нравственную опустошенность малочисленной интеллигенции, растерявшейся перед лицом жестокой действительности. Покажет и не павших духом перед теми же обстоятельствами, сохранивших в душе идеалы лучших представителей русской духовной культуры.
Очерк «Золотуха» он закончил в октябре.
«Золотуху», как Мамин и задумывал, он послал Салтыкову-Щедрину в «Отечественные записки».
«Сегодня посылаю четвертую часть своего романа в «Дело» (речь идет о «Приваловских миллионах». — В. С.), — писал Дмитрий Наркисович брату Владимиру в октябре 1882, — а пятую заканчиваю. Не знаю, удастся ли поместить в январе. На днях послал в «Отечественные записки» большой рассказ «Золотуха» и буду ждать в конце ноября, как обзатылят…»