Время бросать камни
Шрифт:
Дмитрия Наркисовича они мало затрагивали. Он торопился, как условились с Бажиным, с романом, наметив срок отсылки первой половины рукописи не позже августа.
Летней порой его неудержимо тянуло ради всяких неожиданных знакомств в дальние и близкие поездки, то на краткие — день-два, а то и на более затяжные. Один из добрых екатеринбургских знакомых Сергей Иванович Шалаев сумел, как змей-искуситель, отвлечь его от «Приваловских миллионов». К писаниям Дмитрия Наркисовича Шалаев отнесся с чисто семинарским восторгом. Сергей Иванович, хорошо знавший среду золотопромышленников,
По знакомой с детства дороге на Нижний Тагил он катил в удобном плетеном возке на золотой прииск возле Невьянска.
Осеннее утро стояло росное и туманное. Пожелтевшие травы низко клонились к земле, только вдоль дорог стояли на крепких одеревеневших стеблях высокие золототысячники, с золотисто-желтыми плотными цветочными корзинками, теснились кучно по опушкам. В вышине светило неяркое солнце. Какое-то время дорога шла редким сосняком, сквозь который проглядывал дымившийся туманцем Невьянский широкий пруд, потом дорога ушла в сторону, в чащобу.
Дышалось легко, лесной воздух, влажноватый, с островатым холодком утренника удивительно бодрил. Пересвист птиц над головой, добросовестный перестук дятлов, возникавший то справа, то слева от дороги, все спокойствие наступающего дня способствовали размышлениям. Дружно бежала пара бойких лошадей по легкой дороге. Возница затянул песню, оборвал, полуобернулся бронзово-загорелым лицом к Дмитрию Наркисовичу и, сняв шапку, вытер подкладкой потный лоб, прорезанный мелкими морщинами, взглянул маленькими добродушными глазами на молчавшего спутника.
— Благодать-то, а? Дмитрий Наркисович! Ведь вот осень, а все же райское время, господу богу все птахи и каждая травинка молятся. Сейчас любой пичуге, любому зверю, самому крохотному, приволье, сытная житуха. Только наслаждаться.
Он легонько вздохнул и опять вполголоса затянул какую-то песню.
К прииску подъезжали под вечер, когда солнце большим желтым шаром склонялось за щетку ближнего на увале леса, желтые разводья облаков стелились по горизонту. Длинные тени ложились на землю.
— Не иначе как к ветру, — сказал ямщик, вглядываясь в закат.
Приисковая контора — дом-пятистенок, с высоким резным крыльцом посредине — стояла на взгорке, окнами к речонке, закрытой густыми кустами, за которыми на другом берегу виднелись старательские балаганы. Лошади, фыркая, поводя потными боками, встали.
На крыльце показалась молодая смуглолицая, скуластая женщина в длинном шерстяном платье, с ниткой коралловых бус на шее, с папироской в руках.
Она вопросительно смотрела на Дмитрия Наркисовича.
— Сергея Ивановича можно увидеть? — спросил он.
— Уехал Сергей Иванович. Обещал через два дня из Тагила вернуться, — сказала она низким грудным голосом.
— Надо же, — огорчился Дмитрий Наркисович, называя себя. — Пригласил
— Коли приглашал — входите. Предупреждал, что можете заехать.
— Придется, — проговорил Дмитрий Наркисович, испытывая некоторую неловкость от своего вторжения. — Деваться теперь некуда.
В отведенной комнате, словно специально для заезжих гостей, стояли только простой стол, два венских стула, железная застеленная кровать. Мамин раскрыл на обе половинки окна, чтобы выветрить нежилой дух, и стал разбираться, выкладывая из саквояжа припасы, захваченные из города, несколько книг и стопу чистой бумаги.
Постучали в тонкую стенку. Хозяйка дома, Анна Протолионовна, как она представилась, пригласила:
— К чаю милости прошу.
В соседней большой комнате, служившей столовой, на столе, покрытом камчатой скатертью, кипел серебряный самовар. Во всем тут чувствовалась заботливая рука женщины: тюлевые занавески на окнах, цветы в горшках, несколько литографий на стенах. Над мягким диваном в рамке висел рисованный маслом портрет хозяйки. Посуда на столе — дорогая, тонкие фарфоровые чашки, тарелки, серебряные приборы, хрустальные рюмки.
У боковой стены стоял застекленный шкаф с камнями, друзами хрусталя, аметистов, кусками малахита. На столике в углу — пачки книг, журналов, газеты «Русские ведомости», «Екатеринбургская неделя». Возле этого столика Дмитрий Наркисович чуть задержался, обратив внимание на учебники арифметики, русского языка, сборник сказок, а под ним углядел, не без некоторого удивления, книжки журнала «Дело», «Отечественные записки».
— Удивляетесь?
— Не везде на приисках газеты и журналы увидишь.
— За дикарей не посчитайте, Дмитрий Наркисович, — с легкой обидой отозвалась хозяйка. — И тут люди живут, без книг им нельзя. Только что ваши рассказы прочитала. Перед самым вашим приездом. Теперь вижу, какой из себя Сибиряк.
— Да, — пробормотал смущенно Мамин, присаживаясь к столу. — Не заснули над этим самым Сибиряком?
— Что вы так о себе, Дмитрий Наркисович. Хорошо вы об уральской жизни написали, заставляете задумываться.
— Рад, если не наскучил, — повеселел Дмитрий Наркисович.
— Распоряжайтесь, — пригласила Анна Протолионовна, придвигая в его сторону графин и обе рюмки, показав глазами на закуски.
Две ее свободные привычки — папиросы и водка, которые он подметил, сначала его покоробили: не мог победить в себе предубеждения против женщин, употребляющих никотин и алкоголь. Сейчас он все с большим интересом присматривался к молодой и красивой женщине, досадуя на Шалаева, не предупредившего его о возможности такой встречи.
— Все-то вы знаете, все-то видите, Дмитрий Наркисович, — сказала нараспев Анна Протолионовна, обдумывая слова. — Помогаете нам как-то вокруг правильно оглядеться да задуматься. До чего же у вас в рассказе о бурлаках все точно изображено, какое зверское отношение к женщине укоренилось. Таких-то историй, как женщин на приисках губят, вы сможете наслушаться. Столько с ними озорства всякого, столько девичьих слез проливается… И о деревне интересно написали.