Время грозы
Шрифт:
По праздникам разносился звон с колокольни небольшой, посвященной без лишних изысков Николаю-чудотворцу, церкви. Не радостным и не торжественным он казался здесь, а печальным…
В трех минутах ходьбы от площади скучали в универсальном торговом пассаже продавцы; подолгу ждали клиентов расположенные в галерее пассажа: банковская контора, парикмахерская, прачечная, фотоателье, мастерские ремонта обуви и одежды, лавка сувениров. В простеньком кинозале, что по соседству с пассажем, редко когда собиралось больше двух десятков зрителей. Чуть дальше по Главной
Дальний конец Главной упирался во Вторую больницу.
Все важное насчитывалось в Нижней Мещоре в количестве одного экземпляра. Больница тоже была единственной, хотя и называлась Второй: как-то само собой случилось, что ее построили, а до изначально предполагавшейся Первой дело так и не дошло. Да и не понадобилась она.
А Вторая — работала. И сильно выбивалась из общей картинки нижнемещорской унылости. Больница, пусть и небольшая, была наисовременнейшим образом оснащена всем необходимым, даже, вероятно, и сверх того, и прекрасно укомплектована высокообразованным, добросовестным, увлеченным персоналом. Как, собственно, все медицинские учреждения в Империи.
Устинов, сошедший несколько минут назад с поезда Москва — Муром, быстро приближался к больнице. Стремительно вечерело, и на сердце тоже делалось все темнее. Эх, Макс, угораздило же…
По дороге, еще в поезде, Федор сообразил связаться с Румянцевым. Оказалось, что профессор — в первопрестольной.
Однако всполошился гений. Что-то малоразборчивое пробормотал, упомянув бога и душу, совершенно, между прочим, в Максовом духе. Потом строго, словно своему ассистенту, велел Устинову доложить, как только выяснит, о состоянии Максима, а еще глядеть на все в оба глаза и, почему-то по-английски, добавил: «Не исключены неожиданности. Чуть что — моментально телефонируй, я приеду». И повторил уже по-русски: «Возможны неожиданности, Федюня. Черт его знает…»
На больничной стоянке подполковник сразу же увидел автомобиль Наташи. Отчего-то тревога усилилась.
В приемном покое миловидная женщина сообщила Федору, что жизни господина Горетовского ничего не угрожает, но шок — сильный, и пострадавший помещен пока в реанимационную палату. Тем не менее, посетить его можно, только немного позже, ибо в настоящее время пациент спит.
— Если угодно, сударь, вы можете обождать в буфетной, — женщина показала рукой в сторону выхода. — Это выйти, повернуть налево и за угол, вы увидите. Кстати же, там и супруга господина Горетовского.
— Спасибо! — коротко бросил Устинов уже через плечо, устремляясь к двери.
Наташа сидела за одним из трех столиков крохотной буфетной. Полная неподвижность, отрешенный взгляд. Чашка чаю на столике. Чай нетронут и давно остыл.
Федор остановился подле нее, помедлил, позвал:
— Наталья Васильевна… Наташа…
Она вскинула на него глаза, молча уткнулась лбом Устинову в локоть.
— Федя.
Он нерешительно положил руку Наташе
— Дом нараспашку стоит. Я попросил туда городового поставить. В штатском, чтобы меньше внимания. И скрытно чтобы.
— Спасибо… Хорошо, что ты приехал...
— Как он? — глухо спросил Устинов.
— Не знаю… Они говорят — ничего опасного, а мне страшно… А вообще — плохо. Плохо, Федя. Он сам не свой, давно уже. Ты сядь, сядь, милый.
Федор сел рядом.
— Закажи что-нибудь, — сказала Наташа.
Он мотнул головой. И спросил:
— Почему здесь?
— Не знаю… — повторила она. — Ничего не знаю. Понимаешь, он ведь десять дней, как из дому ушел. Поселился в этом «Красном треугольнике»… На звонки не отвечал, совсем. Зачем-то поехал — наверное, куда глаза глядят… Пьяный, с полицией еще теперь… Господи, да что же я, ведь главное, что жив…
— Ты здесь у него уже была?
— Да… Вошла, он сразу к стене отвернулся… Потом все-таки посмотрел на меня… В глазах слезы… Я его никогда в жизни плачущим не видела…
— Ладно, — сказал Федор. — Ты права, главное, что жив. Остальное образуется.
— Не знаю… — в третий раз произнесла Наташа.
Она потянулась к чашке, сделала глоток.
— Совсем остыл…
— Чаю, будьте любезны, — обратился Федор к буфетчику. — А мне кофе. Покрепче, пожалуйста.
Он позвонил Румянцеву, коротко изложил обстоятельства.
Потом долго сидели молча.
Совсем стемнело.
— Как ты думаешь, — тихо спросила Наташа, — он так и будет всю жизнь, сколько бы ни осталось, рваться отсюда… от меня?.. Вот зачем?.. Перестала понимать…
— Знаешь, — проговорил Устинов, — а я отчасти понимаю. Объяснить не могу, но, кажется, понимаю.
— Мужчины… — откликнулась она, опустив голову.
Динамик за спиной буфетчика произнес голосом женщины из приемного покоя:
— Желающих посетить господина Горетовского просят пройти в реанимационную палату номер три. Второй этаж, левое крыло.
Быстро расплатившись, Федор двинулся вслед за Наташей, уже покинувшей буфетную.
— Недолго, пожалуйста, — предупредил врач, толстячок-коротышка с пышными усами. — И постарайтесь не волновать его. Все-таки сотрясение… Впрочем, опасности нет. Завтра переведем в обычную палату.
Выглядел Максим неважно. Но вот во взгляде что-то появилось, отметил Устинов. Что-то лихорадочное.
— Федя, — выговорил Горетовский, не сводя глаз с Наташи.
— Дружище, — сказал Федор, — как же ты так?
— А… — Максим прикрыл глаза. — Плевать. Наталья, ты выйди, а? Ну ладно хлюпать, — грубо добавил он, хотя Наташа не издала ни звука. — Потом вернешься, вот он позовет.
— Ты что, Макс? — спросил Устинов, когда дверь за женщиной закрылась. — Ты зачем так?
— Плевать, — упрямо и невнятно повторил Максим. — Ты лучше свет погаси. Чувствую что-то.
Федор, сузив зрачки, вгляделся в друга. Потом погасил свет в палате.
Темно, однако, не стало.
Максим словно полыхал. Такой мощной ауры Устинов еще никогда у него не видел.