Время кобольда
Шрифт:
– Его так и звари – Кэп?
– Не, это мы его так прозвали. Подружка моя придумала. Он сколотил компашку из малолеток и защищал нас от старших, а от сверстников мы и сами могли, колхозом-то. Так и выжили. Я ж недавно ничего не помнила, а его сразу, как увидела, Кэпом назвала. Так он мне, видать, в душу запал за восемь лет. Так и пошло – Кэп да Кэп.
– А имя его помнис?
– Конечно, его звали…
– Не надо, – остановил я её. – Останусь Кэпом. Я давно не тот, кого звали тем именем.
– Ну и зря, Кэп. Я в твою честь сына хотела назвать, но мужик
– Ну и хорошо, – сказал я, – не самая завидная судьба перешла бы ему с именем.
– Ой, можно подумать, ему так-то счастье привалило. Мать – дурная байкерша, вырос в люльке мотоцикла. Но я его всегда пристёгивала и пьяная ни разу за руль не садилась. Чтобы не как папаша мой. А он сейчас где-то один…
– Скорько ему, Натас?
– А сколько мы здесь, как ты думаешь?
– Не знаю, Натас. Иногда казется, сто весьность.
– То-то и оно… Пятнадцать ему было, когда… Кстати, когда что? Кто-то вспомнил, как мы тут очутились?
Я молча покачал головой. Догадываюсь, что это связано со мной. Но как?
– Моей тозе пятнадцать. Джиу её зовут.
– Красивая, небось, девчонка?
– Красивая.
– Мой-то в меня пошёл. Но парню не страшно. Может, встретится с твоей красоткой, поправит гены для внуков! Шучу, шучу, твоя, небось где-нибудь в Корее, или откуда ты там…
– Нет, Натаса, мы осень давно уехари из Кореи. Я иссредовара то, сто не законсири его родитери, и мы зири на их родине. Моя дось говорит по-русски руцсе, сем по-корейски. И гораздо руцсе, сем я. Но я тозе не помню, как попара сюда. Всё, но не это.
– Может, оно и к лучшему… – у меня нарастало мрачное предчувствие. – И как тебе мои родители? Раз уж ты их исследовала…
– Я иссредовара их работы, Кэп. Они быри настояссими усёными! Осень цереустремренными, погроссёными своей работой порностю!
– Это факт, – мрачно согласился я.
– Ты дорзен гордисся такими родитерями!
– Они тоже так считали.
– Они сдерари уникарьное теоретисесское описание феномена рокарьных пространств Пенроуза!
– Я счастлив этому, но, увы не унаследовал достаточно ума, чтобы оценить.
– В этой книге, – Секиль торжественно потрясла рукописным томом, – работа их зизни. Это верикая работа! Верикая! Она изменит мир!
– Почему-то мне всё равно, – вздохнул я и потянулся к своей рукописи.
***
«…Не понимаю, как это работает, но в этом месте родители имеют странную власть на реальностью. Каждое утро они, видя взрослого меня, теряются, возникает мучительная неловкость, но потом… Сила их отрицания меня как субъекта настолько велика, что реальность прогибается, и мне снова становится десять. Наверное, если бы их не убили, так и происходило бы. Только с меньшей наглядностью. Я не раз видел, как взрослые, самостоятельные, сильные и жёсткие люди, встретившись с родителями, снова становятся обиженными детьми. Даже если их седая борода при этом
Боюсь, что однажды я так и проснусь десятилетним.
Дети идеализируют родителей и считают виноватыми во всём себя. Взрослым умом я понимаю, что никто не идеален, но мой взрослый ум пропадает при контакте с ними. Может быть, потому что это их место. Может быть, потому, что они мои родители. Если бы я вырос с ними, то однажды разорвал бы эту зависимость. Со скандалами, криками, пубертатными демонстрациями и так далее. Кто знает, как сложились бы наши отношения? Сумел бы я пройти это болезненное отделение без потерь? Смогли бы они его принять, или бы мы разругались навсегда? В любом случае, они погибли раньше, и проклятие подчинения с меня не снято.
Каждый новый цикл я пытаюсь пробить эту стену, но тщетно. Для них я всегда был объектом применения воспитательных техник, а не тем, кто может иметь собственное мнение. Полуфабрикатом, сырьём, из которого можно по специальной методике создать человека. Главное – соблюсти верную последовательность действий: школа, курсы английского, музыка и рисование… Впрочем, за секцию бокса спасибо, пригодилось.
Интересно, что бы было, если бы у них получилось? Вот так, шаг за шагом, как написано в педагогических книгах? Ребёнок вырос, все ритуалы завершены. Что дальше? Сработал бы некий триггер? «Всем спасибо, все свободны…» Стал бы я для них полноценным человеком, имеющим равную субъектность? Или это бесконечно отодвигалось бы, как линия горизонта? Мне кажется, что в пределе ребёнок должен бы стать ими, обеспечив таким образом некое странное бессмертие. А поскольку ребёнок никогда не станет своим родителем, то и его право на субъектность никогда не будет признано. «Ты взрослый? Это неправда, ведь взрослый – это я. Ты – не я, значит – ты не взрослый. Приходи, когда станешь мной».
Моё присутствие здесь неуместно. Если бы они хотели меня видеть, то я бы тут был изначально. Как минибар с их любимыми винами, как кухонный лифт с их любимыми блюдами, как кабинет с их любимыми книгами и драгоценной работой. Как наш покойный чёрный кот, которого однажды забили на лестнице какие-то уроды. Может быть, он перешёл им дорогу, а они были суеверны. Но, скорее всего, они были просто уроды.
Кота родители считали частью своей жизни. Меня, видимо, нет».
***
– Васи родитери иссредовари пространства Пенроуза и сдерари верикое открытие. Там они не довери работу до конца. Но заверсири её здесь.
– И в чём суть? Попроще, для их тупенького сына?
– Все пространства Пенроуза антропогенны. Созданы болью и страданием. Отрицанием насторько сирьным, сто реальность сдаварась перед ними. Этом могут торько рюди. И торько такой ценой.
– И какую цену заплатили мои родители?
– Они умерри.
Почему меня это не удивляет?