Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели
Шрифт:
Мы выпили чаю. Отец отвел меня домой…
…Дома больше всего не хватало привычного звука пишущей машинки — ударов с приглушенным треском и звоночка в конце строки. Раньше отец целыми вечерами мог сидеть за машинкой. Без четверти девять начинались «Спокойной ночи, малыши». Я умоляла отца остановиться. Ему жаль было отрываться от работы, и он быстро говорил:
— Ну подожди, они еще заставку поют.
Потом песня заканчивалась, на экране приветственно трясся Филя, а отец все стучал и стучал.
— Па-а-па, —
— Ты уверена, что тебе нужны эти кретины? — он кивал головой в сторону экрана.
— Да-а-а, — ревела я.
— Ладно, смотри.
Тоска по пишущей машинке была очень сильной…
В ту пору был у меня дружище из одноклассников. Его мама сдавала одну комнату жильцу. Постоялец был человеком занятым, часто отсутствовал. Пока его не было, мой дружище прочесывал его карманы в поисках денег.
За это мама его била. Выходило несколько раз в месяц.
— Взял десятку — получил ремнем, — жаловался он мне, — взял трояк — опять получил.
Видно, мать с сыном плохо друг друга понимали. Она драла его и приговаривала: за воровство! Он это интерпретировал так: меня бьют за три рубля, в следующий раз я их не возьму. И, действительно, брал другие купюры. И снова свистел ремень.
Наверное, детям теория вредна. Им надо разъяснять каждый конкретный случай. То есть не сразу все основы задвигать в голову, а селить по молекуле — за три рубля, за пять, за подстриженный парик…
Сейчас битый дружище возглавляет коммерческую фирму. Он здоровенный блондин, ездит на машине агрессивного цвета. А его мамашка раз в месяц мотается в Турцию и снабжает одеждой весь наш дом. Перед поездкой записывает, кому что надо, материализует весь список на турецком складе и целую неделю после своего возвращения раздает жильцам заказы.
Интересно, знала ли она, что мы вместе с ее сыном в глянцевые розовые тетрадочки записывали нецензурные новеллы? Что у ее сына преобладали глаголы, а у меня существительные?
На много месяцев сочинительство заняло весь мой мозг. В голове постоянно крутились новые образы и сюжетные повороты. Одно предложение — и из зимы можно перенестись в лето, а оттуда в космос, а там — Новый год длится трое суток, и хороводы волшебные водятся, и все это матом, матом…
Конечно, мы ходили гулять, бегали в кино, то есть вели жизнь, обыкновенную для детей. Покупали в киоске «Союзпечать» октябрятские звездочки с вишневыми прозрачными лучами. В середке, разумеется, была фотография юного Ленина. Мы выковыривали пластмассовый прозрачный кружок, металлическое колечко и переворачивали звездочку. Ильич выпадал сам. На его место вставляли наклейку от марокканских апельсинов — черный ромб с желтыми буквами. Сия забава очень строго каралась учителями.
А еще нравилось кататься на троллейбусе по Ленинскому проспекту. Занимали сиденье на колесе и глазели в окно…
Когда я была совсем маленькая, спрашивала:
— Пап, почему на Ленинском
— А это чтобы лозунги хорошо помещались, — отвечал отец…
Троллейбус проползает вдоль дома, на котором написано: «Да здравствует наша социалистическая Родина!», открывает двери. Это наша остановка…
В ноябре мне исполнилось восемь лет. Отец подарил пушистого зверька — помесь белочки с бурундуком. И восемь шоколадок.
— А когда мне будет сорок лет, ты что, сорок шоколадок купишь? — изумилась я.
— Естественно, — папа поднял брови. — При условии, что это будет тебе нужно.
Конечно, никто не мог знать, что через пятнадцать лет папы не станет.
Ну а тогда, в день моего восьмилетия, папа позвал своих взрослых гостей и мы пили чай с черничным пирогом, который испек дедушка, специально прибывший из Риги. Дед приезжал только на ответственные мероприятия. Последний раз был в связи с разводом моих родителей, пытался мирить.
С появлением дедушки папа несказанно расслабился и, помнится, спел такую песню:
По аллеям центрального парка с пионером гуляла вдова. Пожалела вдова пионера и вдова пионеру дала. Как же так, объясните на милость? Отчего, расскажите вы мне? Оттого, что сейчас каждый молод в нашей чудной прекрасной стране!Дед рассердился, энергичным шепотом выговаривал:
— Сынок, твою мать, ну не при ребенке же! Ну что ж у девочки такой блядовитый отец! — И, обняв меня за плечи, ласково: — Вот дедушка сейчас тебе варенья вишневого положит…
— Пап, я умру? — спрашивала я, пока розетка наполнялась тягучей рубиновой патокой.
Дед сгонял брови к переносице:
— Вот до чего твои песни ребенка доводят! Вдова, вдова…
— Умру или нет?
— Нет.
— А если все-таки?.. Мертвым сны снятся?
— Обязательно! — отвечал папа.
Со стороны я производила впечатление положительного ребенка. Утром мама собирала меня в школу, поправляла крылышки на фартуке и приговаривала:
— Сразу видно, ребенок ухоженный.
Я подставляла маме щеку, тремя минутами раньше проверив — а на месте ли мои чудесные рассказы, и садилась в лифт.
Отец жил в нашем доме, только в другом подъезде. Каждое утро, когда я проходила мимо его окон, он в трусах и в майке выходил на балкон и кричал, чтобы я срочно, немедленно зашла к нему позавтракать. Я поднималась на шестой этаж, усаживалась за стол, на котором стояла глубокая тарелка с вареной курицей.
Слова о том, что я только что из-за стола, на отца не действовали: