Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели
Шрифт:
Бабушка никогда бы не осталась в нашем доме ночевать, если бы не уход отца. Отец не переносил бабушку. Спрашивал маму:
— Что у нее такое идиотское выражение лица?
Папа не любил бабушку, а бабушка не любила меня. Хотя «не любила» — это слишком много, поскольку нелюбовь — это полноценное чувство. Бабушка была ко мне равнодушна с уклоном в отрицательную сторону. Для любви у нее был внук, мой двоюродный брат. Иногда она брала нас вместе и вела в парк Горького или зоопарк. Развлечения подбирались под моего брата. Помню долгие стояния в тире в ожидании, пока Стасик вдоволь настреляется, закрутится мельница, у клоуна зажгутся глаза. А в зоопарке
— Вот Стасик какой молодец, ничего не боится!
На этих прогулках я превращалась в ужасно невезучее существо. Раза два в новом пальто падала в лужу — всем фасадом и локтями. Бабушка поджимала губы, оттирая мокрую грязь оберткой от мороженого: «все дети как дети, а ты…»
Помню, как однажды у меня люто зачесалась попа. Бабушка пощипала меня сквозь тугие джинсы, но толку не было. Пришлось нырнуть в обезьянник, в вонючем темном углу расстегивать молнию. Бабушка стояла невдалеке, делала вид, что она не со мной. А напротив в клетках развратно кривлялись макаки, звонко шлепали себя по лысым задницам и, скалясь, вели свой, обезьяний диалог.
Обойдя весь парк, мы направлялись в метро. В отличие от спокойного, удобного Стасика, я была моторным ребенком. Проскакивала через турникеты так, что они клацали у меня за спиной. И гордилась, что это не предельная скорость. Бабушка смыкала вокруг моего запястья жесткую кисть.
Обедали у бабушки, в коммунальной квартире в проезде Серова. Пока она возилась на кухне с едой, мы с братом надували воздушные шары, которые были куплены по десятку на рыло, раскидывали их по комнате и в бешеном восторге сигали с холодильника «ЗИЛ» на диван. Появлялась бабушка с горячими сковородками. Молча ставила их на стол, а затем по очереди лопала ногой все шарики. Иногда нога ее, занесенная в воздухе, немного сомневалась — на красный сперва наступить или на зеленый. Мы с братом затихали. Бабушка говорила мне:
— Звони домой.
Я набирала номер. Бабушка брала трубку и говорила моей маме:
— Забери ее…
Когда мама уезжала к Вадиму Игоревичу, я совсем не радовалась.
Уик-энды с бабушкой помнятся мне по сей день. Перед школой она так туго заплетала косички, что невозможно было закрыть рот. Мои жалобные писки воспринимались как капризы. Дойдя до школы, я первым делом шла в туалет и распускала волосы. После уроков бабушка вела меня в ближайший кинотеатр на ближайший сеанс. Разумеется, взрослый. На экране человек в больничной пижаме спасал ребенка из-под колес автомобиля, играла трагичная музыка.
— Ну как, нравится? — наклонялась ко мне бабушка.
— Не очень, — смущалась я.
— Да, это тяжелый, жизненный фильм.
И мы шли на повторный сеанс. Проклятый кинематограф! В семидесятые годы один и тот же фильм демонстрировался неделями.
Бабушка запрещала закрываться в ванной, когда я мылась — не дай Бог что случится. Укладывалась спать рядом со мной на кровать и клала возле себя здоровенную вилку с блестящими острыми зубьями — из тех, что вешаются на кухонную стену. По ночам у нее начинала чесаться спина и она принималась корябать себя этой вилкой.
Бабушка была плечистая и сильная, в прошлом физкультурница. Выражение лица у нее не менялось никогда. Она представлялась мне неуязвимым монстром. Иногда она себя плохо чувствовала. Облепляла горчичниками спину, грудь
Как-то зубной врач посоветовал поставить мне на зубы корректирующую пластинку. Через пять лет зубы должны были раздвинуться и стать красивыми.
Пластмассовая пластинка очертаниями повторяла небо и цеплялась металлическими скобками за задние зубы. Ее надо было чистить утром и вечером и снова вставлять в рот. В очередной раз проходясь по ней зубной щеткой, я вспомнила, что бабушка — единственное существо, которое не знает об этой новости.
— Бабушка! — заорала я, — смотри, что у меня есть!
— Тьфу, ерунда какая! Нашла чем хвастаться. — Она засунула пальцы себе в рот и вытащила оттуда обе челюсти. Никогда не забуду этот аттракцион!
Всю ночь я пролежала лицом вниз на диване в другой комнате. Ловила ушами каждый шорох. В соседней комнате начинал скрипеть паркет. Скрип приближался — бабушка тяжелой поступью шла по коридору в туалет. Возле моей двери шаги делались медленнее. Спина и затылок становились мокрыми. Бабушка двигалась дальше. Выключатель — шум воды — выключатель… Она возвращается. Подходит ко мне. Сейчас перевернет меня и снова вытащит зубы! Я всем телом вдавливаюсь в диван.
Утром приехала мама. Я подняла голову, когда за челюстями закрылась дверь. Я встала и начала раздеваться. Джинсы и футболка были влажными по всей длине и никак не хотели сниматься. Хотелось их моментально разорвать.
— Я с ней больше не останусь, у нее вытаскиваются зубы, я боюсь!
— Да ну брось ты, — отмахнулась мама.
В ближайшую пятницу она позвонила с работы. Сообщила, что теперь зубы бабушки прибиты гвоздями. Мы попрощались до воскресенья.
При мысли о бабушке холодел какой-то внутренний орган. В одной комнате с ней я больше никогда не спала. На ночь я не раздевалась и клала в карман ключи, на тот случай, если она опять покажет зубы и придется убегать на улицу…
…Переехав на новую квартиру, отец начал устраивать у себя шумные сборища. Я тоже приходила. Мне нравилось смотреть на взрослых людей. Они были веселы, от них волшебно пахло духами… Включали проигрыватель, в комнате пульсировало танго, а когда между записями случался перерыв, слышался звук наливаемого в бокалы вина.
В первом акте гулянки часто произносилась фраза «не при ребенке будет сказано». Как только она переставала звучать, отец отводил меня домой. Дома было пусто, и я упиралась. Мне хотелось вечно сидеть в этом веселье и греться под защитой взрослых людей. Особенно запомнилась одна женщина — черноволосая, благородная, в длинном антрацитовом платье. Она появлялась позже всех.
— Здравствуйте, пиковая дама, — говорила я ей. Она откликалась, царственно кивала.
Мне нравилось слушать взрослые рассказы, после которых всякие безделицы о синичке Зиньке казались бредом и манной кашей.
Бородач в малиновом батнике читал стихи:
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд. И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко-далёко на озере Чад Изысканный бродит жираф…В душе открывались новые пространства, я ступала в них шепотом, замирала от самой мелодики речи. Просила еще. Бородач, грустно улыбаясь и прикрывая глаза, распевно произносил: